Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

После обширного экскурса в самые разные эпохи, когда возникали противоречия между властью и народом, Феофан предрекает национальную катастрофу России в случае посягновения на власть государя.

Мы не до конца сознаем накал народного ропота, доходивший до слуха властных верхов. Феофану, равно как и Петру, он был слишком хорошо известен. И он с искренней яростью обрушивается на недовольных, обнаруживая, вряд ли сам того желая, масштаб этого недовольства и грозящей власти опасности.

Увы окаянства! Увы злоключения времен наших! Да какое негодование равное возимем зде? Киими слезами не плачемся? Киим сердцем довольно возревнуем? Коль противное дело толь твердой истине показали нам нынешняя времена? Державной власти Царю богоданному, не честь умалити, еже и самое к вечному осуждению довольно, но и скипетра и жития позавидете схотелося: но кому похоть сия? Не довлели мски и львы, туды и прузи (саранча. – Я. Г.), туды и гадкая гусеница.

До того пришло, что уже самыи бездельнии в дело! Да в дело и мерзское и дерзское! Уже и дрождие народа, души дешевыя, человеки ни к чему иному, точию к поядению чуждих трудов родившиися, и те на Государя своего, и те на Христа Господня!

Снова Петр – «Христос Господень».

Феофан рисует картину хоть и несостоявшегося, но явно готовившегося страшного мятежа, сопровождаемого оскорблениями чести государя. И когда мы будем рассматривать само «дело» Алексея, следствие и его неограниченную жестокость, надо иметь в виду, что, судя по яростному возмущению Феофана, Петру и близким к нему мерещилась картина, напоминающая ужасы 1682 года, – неистовые толпы, посягающие на честь и жизнь «Христа Господня» – русского царя. «Кая се срамота? Кий студный порок? Страшен сый неприятелем, боятися подданых понуждается! Славен у чужих, безчестен у своих!»

И Феофан пророчествует и предупреждает: «Но не награждается единым студом грех сей, влечет за собою тучу и бурю, и облак страшный бесчисленных бед. Не легко со престола сходят царие, когда не по воле сходят. Тот час шум и трус в Государстве: больших кровавое междоусобие, менших добросоветных вопль, плачь, бедствие, а злонравных человек, аки зверей лютых от уз разрешенных, вольное всюду нападение, грабительство, убийство. Где и когда нуждею перенеслся скипетр без многой крови, и лишения лутчих людей, и разорения домов великих?»

И, рисуя эти апокалиптические картины, Феофан напоминает о Смутном времени как неизбежном следствии.

Этот панический текст подтверждает, что передаваемые иностранными дипломатами слухи о всеобщем недовольстве и грядущих мятежах и в самом деле пронизывали атмосферу государства.

Та тревога, которая сгустилась вокруг «дела» Алексея – бегства, возвращения, розыска, казней, – требовала мощного идеологического ответа. И Феофан призван был этот ответ дать и с грозной убедительностью обосновать безжалостную реакцию царя.

Из приведенного текста ясно, что перед Петром и его «птенцами» вставал призрак гражданской войны, новой Смуты.

Избежать потрясений, по убеждению Петра и Феофана, возможно было, прежде всего убедив общество, народ в абсолютном праве государя решать судьбы страны и каждого человека, не оглядываясь ни на чье мнение, в его неподсудности ничьей воле. Ибо для своих подданных царь был «Христос Господень».

Эту задачу со всей страстью и силой дарования пытался решить Феофан в «Слове о власти и чести царской».

В центре внимания создателей этой концепции ничем не ограниченной власти – монарха и монаха – стояла судьба законного наследника престола, человека царской крови, которого необходимо было уничтожить.

Латентное, а затем открытое противостояние Петра и Алексея при всей разности масштабов их личностей и реальных возможностей оказалось мощным катализатором разнообразных процессов – в том числе и церковной реформы.

5

Это сочинение в очередной раз демонстрирует безграничную эрудицию Феофана, его знание как Священного Писания, истории Церкви, включая борьбу с ересями и противостояние светских и духовных властей, так и вообще античной и средневековой истории. Но сквозь весь этот океан сведений и ассоциаций проходит любимая идея как Феофана, так и Петра: абсолютное верховенство государя и его божественное наместничество.

Он опирается на традицию, восходящую к временам римских царей, республики и империи, когда владыка соединял в себе власть – и светскую и духовную.

Силна же власть сия была и великими приилегиами;

1. Что не должен был ПОНТИФЕКС ни пред сенатом, ниже пред народом давати ответы о своих делах и никакому наказанию не был подвержен.

2. Что един высочайший был ПОНТИФЕКС, не имея себе равнаго другаго.

3. Что до смерти был ПОНТИФЕКС, не отлагаемое имея владычество.

Но если в мире языческом и раннехристианском понтифексы, верховные владыки, были все же ограничены традиционными установлениями, что не шло на пользу народу, то постепенно – и Феофан тщательно прослеживает этот процесс – эти ограничения исчезали и светские государи приобретали высшую духовную власть.

…Есть бо нам вопрос, могут ли Государи христианстии в христианстем законе, то есть по елику христианстии Государи суть, нарещися Епископы. И на сие ответствуем, что могут не толко Епископами, но и Епископами Епископов нарещися. И молю читателя прилежно разсудити следующий довод сего.

Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседеиствителный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания, над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными. Что от ветхаго и от новаго завета доволно показал я в слове о чести Царской…

И после шквала имен, событий из разных областей исторического и теологического знания Феофан снова приходит к тезису, который он не один уже год повторяет как заклинание: «Закон бо христианский в писаниях священных паче всех прочих законов человеческих подает силу высочайшим властем, весма их нерушимых, не прикасаемых, и никоемуже, кроме Божия, суду не подлежащих показует. И потому и именами православными и превосходителными украшает их, христами Божиими и богами их нарицая».

И когда через много лет Ломоносов восклицал, прославляя Петра: «Он Бог, он Бог твой был, Россия…», то это воспринималось отнюдь не как поэтическая метафора.

Провозглашение Петра «епископом епископов» и «Христом Божиим» делало радикальную реформу церковной жизни событием естественным и неизбежным. Верховный, крайний судия и надсмотрщик (что на греческом и означало слово «епископ») имел абсолютное право выстраивать эту жизнь по своему усмотрению.

И еще. Ссылаясь не на кого-нибудь, а на Цицерона, на его знаменитую речь против мятежника Катилины, Феофан возвращается к другому краеугольному тезису: «А изряднее власти великие нарицалися Священносвятыя, того ради, что не удобовредимые были, и кто дерзнул бы на них, осужден был на смерть…»

Годы шли, а тень замученного Алексея не давала им покоя.