Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

здесь Константину Матвеичу Бороздину, прежнему попечителю, и благодарили его от имени университета за то, что «он воспитал и приготовил меня». Мой добрый покровитель и друг был тронут до слез.

Вечером собралось ко мне человек до тридцати. Был ужин и, как водится, пили тосты в честь нового доктора.

22 февраля 1837 года

Был у В. А. Жуковского. Он показывал мне «Бориса Годунова» Пушкина в рукописи, с цензурою государя. Многое им вычеркнуто. Вот почему печатный «Годунов» кажется неполным, почему в нем столько пробелов, заставляющих иных критиков говорить, что пьеса эта — только собрание отрывков.

Видел я также резолюцию государя насчет нового издания сочинений Пушкина. Там сказано: «Согласен, но с тем, чтобы все найденное мною неприличным в изданных уже сочинениях было исключено, а чтобы не напечатанные еще сочинения были строго рассмотрены».

30 марта 1837 года

Сегодня держал крепкий бой с председателем цензурного комитета, князем Дондуковым-Корсаковым, за сочинения Пушкина, цензором которых я назначен. Государь велел, чтобы они были изданы под наблюдением министра. Последний растолковал это так, что и все доселе уже напечатанные сочинения поэта надо опять строго рассматривать. Из этого следует, что не должно жалеть наших красных чернил.

Вся Россия знает наизусть сочинения Пушкина, которые выдержали несколько изданий и все напечатаны с высочайшего соизволения. Не значит ли это обратить особенное внимание публики на те места, которые будут выпущены: она вознегодует и тем усерднее станет твердить их наизусть.

Я в комитете говорил целую речь против этой меры и сильно оспаривал князя, который все ссылался на высочайшее повеление, истолкованное министром. Само собой разумеется, что официальная победа не за мной осталась. Но я как честный человек должен был подать мой голос в защиту здравого смысла.

Из товарищей моих только Куторга время от времени поддерживал меня двумя-тремя фразами. Мне в помощь для цензирования Пушкина дали Крылова, одно имя которого страшно для литературы: он ничего не знает, кроме запрещения. Забавно было, когда Куторга сослался на общественное мнение, которое, конечно, осудит всякое искажение Пушкина; князь возразил, что правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твердо к своей цели.

— Да, — заметил я, — если эта цель стоит пожертвования общественным мнением. Но что выиграет правительство, искажая в Пушкине то, что наизусть знает вся Россия? Да и вообще не худо бы иногда уважать общественное мнение — хоть изредка. Россия существует не для одного дня, и возбуждая в умах негодование без всякой надобности, мы готовим для нее неутешительную будущность.

После того мы расстались с князем, впрочем, довольно хорошо. Пожимая мне руку, он сказал:

— Понимаю вас. Вы как литератор, как профессор, конечно, имеете поводы желать, чтобы из сочинений Пушкина ничто не было исключено.

Вот это значит попасть пальцем прямо в брюхо, как говорит пословица.

31 марта 1837 года

В. А. Жуковский мне объявил приятную новость: государь велел напечатать уже изданные сочинения Пушкина без всяких изменений. Это сделано по ходатайству Жуковского. Как это взбесит кое-кого. Мне жаль князя, который добрый и хороший человек: министр Уваров употребляет его как орудие. Ему должно быть теперь очень неприятно.

3 апреля 1837 года

Печерин написал письмо Чижову. Он сообщает, что решился навсегда оставить Россию; что он не создан для того, чтобы учить греческому языку; что он чувствует в себе призвание идти за своей звездой, — а звезда эта ведет его в Париж.

12 апреля 1837 года

Новый цензурный закон: каждая журнальная статья отныне будет рассматриваться двумя цензорами: тот и другой могут исключить, что им вздумается. Сверх того, установлен еще новый цензор, род контролера, обязанность которого будет перечитывать все, что пропущено другими цензорами, и поверять их. Вчера призывал меня председатель для учтивого предложения, чтобы я сам выбрал себе товарища. Я сказал, что мне все равно, и получил П. И. Раевского для «Библиотеки для чтения».

Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно.

13 апреля 1837 года

Не выдержал: отказался от цензурной должности. В сегодняшнем заседании читали бумагу о новом законе. Цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но под огромною ответственностью и под непрестанным шпионством одного высшего цензора, которому ведено быть при попечителе.

Я сказал князю о моем намерении выйти в отставку, когда мы выходили из цензурного комитета. Разумеется, сначала он удивился, потом посоветовал не делать этого вдруг, чтобы не навлечь на себя страшного нарекания в возмущении.

14 апреля 1837 года

После жаркого объяснения с князем заключен честный мир, и пока я еще остаюсь цензором. У меня с князем была стычка в цензурном комитете по поводу нового положения.

Он начал было его защищать, и не как председатель, а как человек. Я горячо возражал, и это было поводом к нашему разладу. Но дело получило другой оборот, когда он сегодня утром откровенно сознался, что сам разделяет вполне мое мнение о новой мере, но что в комитете он должен был говорить иначе. Он просил меня не оставлять его в этом трудном положении и всегда прямо обращаться к нему с замечаниями. Мы расстались дружелюбно, заключили друг друга в объятия и дали взаимное обещание действовать умереннее. Да, и князю не легко! Он честный и благородный человек, но, к сожалению, слишком послушен министру Уварову.

17 апреля 1837 года

Ожидаю первого удара колокола, чтобы отправиться к заутрене. Я люблю праздник Пасхи: в нем много величественного и утешительного. А пока я сижу за письменным столом и пишу по поручению университетского совета похвальное слово Петру Великому, которое должно быть готово к 1 мая. Срок невелик. Уж эти заказные сочинения! А с другой стороны, надо сказать правду, я лучше работаю, когда меня сожмут тиски необходимости. Человек слаб и без тисков легче уступает усталости.

7 июля 1837 года

Познакомился на днях с автором поэмы «Мироздание» В. И. Соколовским. Наружность его незначительна, цвет лица болезненный. Но он человек умный. В разговоре его что-то искреннее и простодушное. Заглянув поглубже в его душу, вы смотрите на него с уважением. Это человек много претерпевший. За несколько смелых куплетов, прочитанных им или пропетых в кругу приятелей, — из них два были шпионы, — он просидел около года в московском остроге и около двух лет в Шлиссельбургской крепости. Ему поставили также в государственную измену собрание нескольких автографов важнейших государственных сановников, которые он намеревался