Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

Еду встречать Новый год к Шенину, где будут Ростовцев и Шульгин.

Гебгардт на этот раз мне изменил. Он начинает серьезно беспокоить меня. Он ведет мелкую, рассеянную жизнь. Ничем не занимается, бегает по вечеринкам и балам, где блещет эпиграммами и ловкостью. Жаль. Этот человек мог бы усвоить себе другого рода жизнь. Но почему же — мог бы? Значит, не мог бы, когда не делает. У кого есть силы, тот не может оставить их без употребления.

Прощай, 1836 год!

1837

2 января 1837 года

Вчера встретил Новый год у Шенина. Были: Ростовцев, Шульгин, Плетнев и несколько корпусных офицеров и учителей. Было шумно.

Шенин умный человек. У него крепкая воля. Образ мыслей его, впрочем, мне мало известен. Несомненно, однако, то, что он любит образование: это доказывает все, что он говорит и делает.

Ростовцев сделал много для корпусного воспитания. Шенин ему в этом содействовал. Ростовцева можно так характеризовать: он умен и хитер для добра. Во всяком случае он отрадное явление у нас в настоящее время. Он преобразил Михаила Павловича. Он вдохнул в него благородное стремление отличиться подвигами на поприще просвещения. Он имеет на него большое влияние и пользуется этим как человек честный и человек государственный. Он еще многое может сделать впереди, если только его не столкнут с пути. Впрочем, за него общественное мнение: он умеет привлекать к себе людей. Я его глубоко уважаю.

Шульгин, наш профессор истории и ректор, имеет общий ум. Говорит точно и приятно, хотя без особенной силы. Но ректорство не удалось ему: он почти в постоянных столкновениях с попечителем и с товарищами, из которых многие к тому же старше его и по летам и по службе. Подчиненные в свою очередь не любят его за то, что он не особенно с ними ласков; но у него редкая, похвальная черта, особенно для ректора университета: он не способен к лести и искательству перед сильными.

5 января 1837 года

Вчера я поднес мою диссертацию князю Александру Николаевичу Голицыну, а сегодня получил от него премилое письмо. Признательность моя к нему неизменна: я обязан ему всем своим настоящим и будущим.

20 января 1837 года

Клейнмихель дал мне крест Анны третьей степени за Аудиторское училище. Он был у нас на экзамене и свирепствовал как ураган. Это ужас и бич для подчиненных. Генералы, и те трепещут перед ним, как овцы перед волком. Я, впрочем, не могу пожаловаться: со мной он был вежлив.

На днях он приглашал меня к себе обедать: совсем другой человек. Любезен, учтив, гостеприимен — просто радушный хозяин. Жена его верх приветливости. Кажется, на сцене своей службы он по системе облекается в бурю, убежденный, что если хочешь повелевать, то должен быть зверем.

21 января 1837 года

Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят печатать. Видно, что он много читал о Петре.

25 января 1837 года

Лекции мои в университете идут успешно. Мне иногда удается увлекать моих слушателей. Я ратую против всяких полумыслей и полувыражений в литературе, против мишурного блеска и неестественности. Много мешает мне, конечно, незнание иностранных языков: мне от этого недостает материала для сравнений и фактов, для общих исторических выводов. Стараюсь пополнить этот пробел чтением всего, что переведено и переводится на русский язык. А пока главная моя цель: согревать сердца слушателей любовью к чистой красоте и истине и пробуждать в них стремление к мужественному, бодрому и благородному употреблению нравственных сил. Если мне это удастся хоть в слабой мере, сочту, что я не даром трудился.

29 января 1837 года

Важное и в высшей степени печальное происшествие для нашей литературы: Пушкин умер сегодня от раны, полученной на дуэли.

Вчера вечером был у Плетнева; от него от первого услышал об этой трагедии. В Пушкина выстрелил сперва противник, Дантес, кавалергардский офицер; пуля попала ему в живот. Пушкин, однако, успел отвечать ему выстрелом, который раздробил тому руку. Сегодня Пушкина уже нет на свете.

Подробностей всего я еще хорошо не слыхал. Одно несомненно: мы понесли горестную, невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохою переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия.

Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению.

30 января 1837 года

Какой шум, какая неурядица во мнениях о Пушкине! Это уже не одна черная заплата на ветхом рубище певца, но тысячи заплат, красных, белых, черных, всех цветов и оттенков. Вот, однако, сведения о его смерти, почерпнутые из самого чистого источника.

Дантес пустой человек, но ловкий, любезный француз, блиставший в наших салонах звездой первой величины. Он ездил в дом к Пушкину. Известно, что жена поэта красавица. Дантес, по праву француза и жителя салонов, фамильярно обращался с нею, а она не имела довольно такта, чтобы провести между ним и собою черту, за которую мужчина не должен никогда переходить в сношениях с женщиною, ему не принадлежащею. А в обществе всегда бывают люди, питающиеся репутациями ближних: они обрадовались случаю и пустили молву о связи Дантеса с женою Пушкина. Это дошло до последнего и, конечно, взволновало и без того тревожную душу поэта. Он запретил Дантесу ездить к себе. Этот оскорбился и отвечал, что он ездит не для жены, а для свояченицы Пушкина, в которую влюблен. Тогда Пушкин потребовал, чтобы он женился на молодой девушке, и сватовство состоялось.

Между тем поэт несколько