Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев

— Как запретить? Ведь образа находятся в Казанском соборе. Они не наши. Они принадлежат духовенству, — поморщился Соколов.

— Но там есть наши картины и есть образа, которые приобретались на деньги императоров. На казенные средства, — продолжал возмущаться Алексей Иванович.

— В том, что вы говорите, имеется доля правды. В соборе есть картины и образа, за которые платили наши императоры, — задумчиво сказал Петр Константинович. — Но не нам с вами решать. Нам остается только ждать.

— Вы, может быть, того, сами об этом напишете вице-президенту Гагарину либо скажете кому из профессоров?.. — робко напомнил Алексей Иванович.

Соколов ответил не сразу. Он прошел к рабочему столу, на котором повсюду были разбросаны листы бумаги, порылся в них и спустя несколько минут извлек на свет небольшой листок, вдвое сложенный.

— Вот у меня тут записано дословно. Вы только послушайте, как это своевременно, — сказал он, подходя к Травину.

«Православное иконописание распространенное по всей Руси так значительно и основанное на произведениях художеств без исторической верности и надлежащего изящества обратило на себя мое особенное внимание. Для устранения такого произвола и неправильности в сочинениях живописцев, которые чаще всего должны писать святые иконы, полезнейшим средством представляется учреждение в Академии нового класса православного иконописания. С этой целью я имела счастье представить государю императору предложения мои обустройстве при Академии художеств означенного класса и предварительно ходатайствовала о даровании сюда денежных средств для приобретения верных и лучших образов византийской живописи и древнего греческого ваяния, если не в подлинниках, то, по крайней мере, в копиях достойнейших подлинников».

Петр Кириллович закончил читать, но еще долго рассматривал текст, словно выискивал потерянные слова, строки. Наконец поднял взгляд на Травина и спросил:

— Кто бы вы думали, мог написать такие строки?

— Человек, любящий искусство, понимающий его, радеющий за него, — выпалил Алексей Иванович, все еще находясь под впечатлением документа.

— Эти строки принадлежат ея императорскому высочеству великой княгине Марии Николаевне, дочери в бозе почившего императора Николая Первого, президенту нашей Академии художеств, — торжественным тоном заявил Соколов.

— Я понял ваш намек, — улыбнулся Алексей Иванович. — Вы предлагаете написать письмо Марии Николаевне?

— Не вы и не я, — поторопился Соколов. — Письмо должен составить архимандрит Порфирий Успенский. Вам удастся его уговорить? — последние слова Петр Константинович произнес тихо и настороженно.

— Архимандрит Порфирий переживает за состояние икон и картин в Казанском соборе. Он напишет прошение к Марии Николаевне, — твердо сказал Травин.

— Вот видите, — Соколов развел руками. — Как говорят у нас в народе — ум хорошо, а два куда лучше. Так что по этому поводу…

— Ни-ни, — испуганно проговорил Травин. — Давненько не выпиваю. Как сердце стало болеть — бросил. По праздникам если чуть лизну и все.

— Да я чаю предлагаю, — засмеялся Соколов. — У меня он по особому способу заваривается — ох, духмяный! — Он обнял Травина за плечи и повел в самый конец большого помещения, где высился двухведерный самовар.

За чаем они просидели долго. Алексей Иванович узнал от Петра Кирилловича об опыте перевода картин с различных металлов, начатым его предшественником — руководителем реставрационной мастерской при Эрмитаже Федором Ивановичем Табунцовым. Соколов поделился с ним мыслями о реставрации, которую делил на «малую» и «окончательную». Большинство реставраторов во всех европейских странах продолжали практиковать широкие записи по лицу подлинника, не ограничиваясь утраченными участками, а Петр Кириллович уже вел записи только в пределах утрат.

Алексея Иванович все подмывало рассказать о своем способе, похвастать, сколько он очистил икон у архимандрита Успенского, но едва собирался приступить к повествованию, его брал испуг: а вдруг хозяин мастерской спросит о составе жидкости? Но, то ли Соколова опыт этот не интересовал вовсе, то ли он щадил пожилого художника, вопрос так и не прозвучал.

* * *

Архимандрит Успенский, на которого так надеялся Алексей Иванович, наотрез отказался выступать против митрополита Исидора.

— Упаси Господь! Да кто вам такое в голову мог втемяшить? — выдавил из себя отец Порфирий, строго поглядывая из-под нахмуренных бровей. — Эва чего придумали! Тебя, небось, Соколов настропалил? Сам-то ведь ты человек благоразумный, вдумчивый, сурьезный, — он испытывающе посмотрел на Алексея Ивановича. — Не хмурься. Неча на меня обижаться. Понимать должен — кто я, а кто Исидор!

Отец Порфирий был искренним, правдивым человеком, не терпел неправду, остро и смело выступал с обличением сильных мира сего, что доставляло ему много неприятностей. Но он даже в самых доверительных беседах никогда не рассказывал своему «сердешному другу» Алеше о том, как по возвращению в Санкт-Петербург после многолетнего путешествия не встретил теплого приема.

На синодальном Митрофановском подворье ему не дали прежнего уголка, которого просил своим письмом. Туда заселили архиепископа Курского Илиодора с его челядью, где тот жил широко и ясновельможно. Не нашлась ему, труженику, особая келья и в Александро-Невской Лавре. Порфирий вынужден был поселиться в келью доброго своего товарища по академии, архимандрита Аввакума. Он и сейчас с горечью вспоминал те минуты, когда шел по дорожке, повесив голову и в облегчение туги своего сердца припоминал слова Христовы: «Лиси язвины имут, Сын же человеческий не имать, где главы подклонити».

Мысль, оборванная с приходом друга Алеши, пропала, но он и не пытался ее отыскать, больше переживая, что не может открыться. Так прошла минута, другая. Отец Порфирий рассеянно водил пером, Травин рассматривал келью. В тишине помещения слышался шорох бумаги да поскрипывание пера и учащенное дыхание двух человек, поссорившихся друг с другом. Алексей Иванович сдал первый. Кашлянув в кулак, он шагнул к двери. Архимандрит Успенский тяжело вздохнул и бросил перо.

— Уходить собрался? — сказал он, не поднимая головы. — Обиделся. Дескать, Порфирий за правду, за справедливость только в книжках своих выступает. Это не так. Ошибаешься, Алеша. За ту самую правду я в опалу не раз попадал. Жил бы с верховной властью в согласии, давно бы пост высокий занимал и в этой келье не сидел.

Он поднялся. Подошел к Травину. Положил обе руки ему на плечи. Посмотрел пристально в глаза и тихо сказал:

— Ты успокойся и присядь, Алексей. Подумай, а потом обстоятельно расскажи о письме митрополита, о вашей беседе с реставратором. Не так, как прежде — пришел, выпалил, я даже ничего понять не мог, кроме одного — необходимости выступить против Исидора, который якобы противится очистке икон в Казанском соборе.

— Владыка Исидор письмо написал вице-президенту Академии художеств князю Григорию Григорьевичу Гагарину. Мне об этом реставратор Соколов рассказал. В послании их преосвященство высказал мнение не только личное, но и Священного Синода относительно реставрации икон, — несколько сбивчиво начал Алексей Иванович.

— Ничего, ничего, не волнуйся. Мне о самом