Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

Их, кстати, за последние деньки вышло несколько – друг друга чудеснее и речистее, словно одной рукой писаны. Сначала сообщено, что «Закон Наш православной Греческой Церкви восчувствовал свое потрясение и истребление преданий церковных». И про опасность принятия иноверного закона. Тут же присовокуплено про славу Российскую и победоносное оружие, кое заключением мира с самым ее, нашей отчизны, злодеем, изъязвлено, а точнее отдана – это, значит, не оружие, а все-таки слава, отдана, понимаешь, уже действительно в совершенное порабощение.

Благодаря чему – так, лизнем палец, дабы перевернуть аккуратненько, так, – внутренние порядки совсем «испровержены». Ну и далее самое главное: «Принуждены были… И все наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили». Принуждены – вот так. Лучше не выразить. Все правильно – непотребство и испровержение завсегда принуждают государственные души к действию ради сохранения и на защиту. И со мной, грешным, произошло то же самое – сначала был принужден действовать, а затем учинил присягу. В точности изложено, аж пробирает.

Так, продолжим, хотя главное уже сказано. «Где сердца нелицемерные действуют во благое, тут рука Божия предводительствует». Ах как славно! И про отечество, которое вострепетало. Обидно, что не я писал, ей-же-ей, обидно! Вот особенно здесь, где крамола вольтерьянская, без оглядки немыслимая: «Самовластие, необузданное добрыми человеческими качествами, в Государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, какое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною». Верно же, верно! Ай молодца!

Далее опять идет про «к церковным обрядам презрение» – видели уже, пропускаем. Ага, вот – презрел… Чего-й это он все презрел и презрел, будто другого слова нет – «презрел законы естественные и гражданские, готовил погибель Нашу и наследника Нашего истребление, судебные места презрел – ну, сие по сравнением с истреблением коронованных особ – сущая ерунда, можно было бы в конец задвинуть – из войны кровопролитной начинал другую крайне бесполезную – вот та-то, точно, была полезная. Что еще – ах ты, возненавидел полки гвардии и превращать их начал в обряды неудобь носимые, вот ввернули, даже сразу и не понял, скажи пожалуйста, превращать в обряды, которые, понятное дело, паче растравляли сердца болезненные всех верноподданных войск, одновременно с чем даже саму армию раздробил, дав полкам иностранные, а иногда и развращенные виды…» Нет, сие не есть разумно, оплошность – правильнее было бы: «иностранные и развращенные». В отличие от тех, «которые единообразием составляют единодушие».

«Вовсе Нас истребить и живота лишить», – это, впрочем, одно, да и было уже помянуто, опять помарочка. Кто писал, кто писал? Штиль еще куда ни шло, но общая диспозиция прихрамывает малость, я бы лучше справился. А почему, кстати, не я? Но оставим пока сей предмет, смотрим дальше. Значит, справедливо – в ответ на акцию следует «ре-акция»: «предостережены будучи… на такой страх поступили, какого только от нашего великодушия отечество Наше за любовь его к Нам требовать могло». А вот сие смачно сказано, не придерешься. Опровержение, так сказать, на мои преждевременные критики. И вот это тоже солидно: «…Отдали Себя или на жертву за любезное отечество или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития». И опять верно – кому потребно крайнее кровопролитие? Только не любезному отечеству, оно его на дух не терпит.

Таперича вот такой поворот самый марьяжный, читаю и люблю: «…Все тогда при Нас находящиеся знатные верноподданные понудили… – так точно и написано, понудили. – Нас послать к Нему записку с тем, чтоб он добровольное, – именно так-с, добровольное. – А не принужденное, – действительно, кому потребно принужденное, – отрицание письменное и своеручное от престола Российского в форме надлежащей, – еще бы попробовал не надлежащей, – для спокойствия всеобщего к Нам прислал». Ах славно сказал, шкурная твоя душа, господин тайный советник, узнаю сладкого по когтям его, узнаю и завидую.

И прислал ведь. Покаялся. Тягость узнал и бремя, силам своим не согласное, чтобы владеть Российским государством. Почувствовал внутреннюю оного перемену, убоялся приобретения себе верного через то бесславия. «После чего беспристрастно и, – повторяем, – непринужденно – какое уж тут принуждение, когда есть опасность бесславия – от правительства Российским Государством на весь мой век отрицаюся».

Дальше менее интересно – обещания радостные, даденные по счастливому случаю. Но тоже приятно – обыкновенно видишь их прописью раз-другой за целую жизнь, а я вот успел и третий. Примерно одинаково с давешними, еще никто забыть не успел. Всемилостивейше обнадежим, не оставим, наиторжественнейше, соблюдению доброго во всем порядка. «Не сумневаемся, что все Наши верноподданные клятву свою пред Богом не преступят в собственную свою пользу, – нет, не преступят, я их хорошо знаю, и сам ни за что не преступлю, и другим не позволю, – и благочестие, по чему и пребудем с Нашею высочайшею милостию».

Ох, а ведь ничуть не устал, читаючи. Вот что значит закалка и радение о пользе отечества. Государственная все-таки у тебя голова, дорогой ты мой Василий Гаврилович!

27. Диагноз

Нас провели широким тусклым коридором, заполненным караульными. Возглавлял шествие старший офицер, за ним шел кто-то из нижних чинов, потом двое солдат, затем патрон, я и, наконец, еще трое солдат и капрал замыкали растягнувшуюся шагов на двадцать колонну. Лестница, поворот, опять коридор. Наконец моему взору открылась ниша с массивной дверью, перед которой тоже стояли часовые. За дверью оказалась длинная анфилада, которая завершалась небольшой, плохо освещенной комнатой, куда офицер зашел вместе с нами. Остановившись у порога, он щелкнул каблуками. «Туалетная комната – вон там. Сколько вам нужно времени?» – он обращался только к патрону, не обращая на меня внимания. «Не менее получаса, – ответил тот, – хотя после такой дороги… Впрочем, в связи с нынешними чрезвычайными обстоятельствами… Надеюсь, – добавил он, как только за офицером закрылась дверь, – вы не откажетесь помочь мне умыться?»

В туалетной комнате, где, как предполагалось, плеск воды должен был по возможности затруднить подслушивание, лейб-медик мне все объяснил. Свергнутый император содержится здесь, в отдаленном загородном дворце, пока из родного герцогства за ним в скором времени не придет корабль. Он согласился покинуть Россию и ее величество рада удовлетворить его просьбу. Однако позавчера утром было получено известие, что здоровье бывшего государя, и ранее отличавшегося излишней возбудимостью, вследствие недавних событий изрядно пошатнулось. Озабоченная этим, а пуще всего тем, что серьезное недомогание ее супруга (я не мог удержаться и добавил про себя: «бывшего супруга»), не говоря уж о большем, может быть превратно истолковано в стране и мире, императрица приказала одному из лучших врачей великодержавной столицы – тут уж не удержался патрон и, произнося эти слова, поклонился неведомо кому – осмотреть больного со всем тщанием и назначить необходимое лечение.

Как только вода прекратила литься, лейб-медик сразу же утратил доверительный тон и начал громко отдавать мне приказания,