Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

В жизни, кроме матери, ее никто не носил на руках. В смерти ее гроб несла огромная толпа, чествуя ее справедливо, но коллективно.

Ее подруга Лика Мизинова не узнает, умрет раньше, что в день похорон Маши одна хорошая певица в Москве в Брюсовском переулке будет стоять у рояля и петь два часа в память об ушедшей. И споет романс, который пела Лика Мизинова в доме у Маши для ее брата Антона Чехова:

Листья шумели уныло в дубраве ночной порой.

Гроб опустили в могилу, гроб, озаренный луной.

Тихо, без плача зарыли и удалились прочь.

Только, склонясь над могилой,

листья шумели всю ночь.

Стихи были положены на музыку Мусоргского, любимого композитора Санина…

Череда больных воспоминаний

Летом тридцать четвертого года, после трудного сезона в Риме – Санин поставил здесь десять спектаклей, – Лидия Стахиевна и Александр Акимович прибыли в Верону. Жара, небо чистейшей синевы без облаков, в дневные часы город, сраженный зноем, засыпает, но вечером в огнях и звуках музыки веселится. На открытой сцене в огромном, на 20 тысяч мест, театре «Арена» Санин ставил знаменитейшую оперу Джордано «Андре Шенье». Она обошла все сцены мира и в ее постановке сложились свои традиционные приемы и трактовки.

– Я покажу «Андре Шенье» иначе. С другой мыслью в этой знаменитой «оперной голове», – говорил Санин жене в душный и жаркий полдень, когда его будущие зрители, веронцы, сладко спали, завесившись кисеей от мух.

– Ты хочешь нарушить традицию?

– Господи, ну что такое традиция? Это трафарет, над которым работали в большинстве случаев талантливые люди и в котором много прекрасных для своего времени зерен. Оживить их можно, только перебрав всходы и отсеяв плевелы. На красавца Андре Шенье, французского поэта, смотрели всегда как на молодого романтического героя, воспевшего начало Великой французской революции, а потом во имя истины отступившего от нее. И в опере Джордано превалирует романтический взгляд на героя.

Судьба лелеяла мою златую младость;

Беспечною рукой меня венчала радость,

И муза чистая делила мой досуг.

На шумных вечерах друзей любимый друг,

Я сладко оглашал и смехом и стихами

Сень, охраненную домашними богами.

Это Пушкин об Андре Шенье. Разве не романтично?!

– Романтично. Только у Пушкина, Лидок, Шенье говорит и другое:

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

И мы воскликнули: Блаженство!

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Я скажу в своей постановке о горе и жестокости, которые обрушивают на людей общественные катаклизмы и идеологические дрязги.

– Тебе напомнят, что ты из России, где произошла революция. И что взгляд твой субъективен.

– Я ее видел и ощутил на себе…

Он хорошо помнил толпы народа на улицах, выстрелы, аресты, пустые дома, очереди за хлебом, беспризорных детей, все и вся сдвинулось с места, куда-то ехало, перебиралось, пряталось. Красный цвет – основной, он как море разливанное. И он, Санин, с ужасом смотрит на квитанцию с цифрой подоходного налога, с тем же ужасом на цену сажени дров, на самого себя, скалывающего лед на Арбате вместе с другими жильцами по разнарядке домового комитета. Кое-кто из театралов его узнавал и спрашивал: «Как поживаете, Александр Акимович?» Не скажешь «голодаю», как-то стыдно – недоедали все. Правда, после постановки пьесы «Посадник» в Малом театре, имевшей огромный успех, паек ему увеличили. И все равно приходилось продавать вещи или Лидины драгоценности, но только те, которые дарил ей он, а не семейные, доставшиеся от бабушки. Что и говорить, жизнь была сложной, унылой и непредсказуемой. Спасала работа, театр. И признание. Призвание – и признание. Вспомнилось, как он стоит перед актерами, бледными, замерзшими, полуголодными, и гипнотизирует их своим напором, страстью: «Да, на дворе революция, и жизнь тяжела, в стране голод, разруха, холод, но театр не должен жалеть себя для своих тоже голодных и плохо одетых зрителей. Не должен жалеть для них ярких красок, цветов, песен. И особенно обязаны быть прекрасны и изящны актрисы». На каждой репетиции он провозглашал: «Забыть голод, забыть, что кишки трещат, забыть, что не во что одеться!»

И актеры забывали. И великие, как Остужев, и скромные, с ролью в одну фразу – и играли поэтичный, праздничный, великолепный спектакль испанца Лопе де Вега. Горели, словно пронизанные солнцем, декорации К.Юона. Звучали серенады в исполнении струнного оркестра, и зал влюблялся в красавицу актрису Веру Шухмину, игравшую капризную гордую графиню Диану, влюбившуюся в собственного секретаря, и сочувствовал их роману.

Актриса после спектакля подарит ему, своему режиссеру, «большому, чудесному художнику» (так она напишет) коробку конфет, как «самое большое внимание», ибо достанет ее в голодной Москве с таким же трудом, с каким, работая над ролью, завоевывала доверие и похвалу Александра Акимовича.

А молодые актеры, мечтающие о карьере режиссера, в который раз станут говорить, что если быть режиссером, то только таким, как Санин.

Буйный же режиссер, «кричащий, хохочущий, плачущий, не стесняющийся воспитанных умников, не боящийся прослыть дикарем, наделенный богатой фантазией и темпераментом, нарушавший академическую тишину во имя трепета, молодости и жизни», придет вечером в свою холодную и полутемную квартиру, где все сильнее кашляет жена и рецепты врача лежат не отоваренные, потому что нет лекарств, и грустно станет думать о судьбе людей, которых видел в зале и которых видел на сцене.

Как же они талантливы душой и сердцем! И те, кто отдает себя людям, и те, кто понимает это, воспринимая с благодарным счастьем этот труд и талант. Но низвергнуты те и другие в хаос, разруху, нищету…

Об этом Санин и сказал на огромной открытой сцене театра в Вероне в опере Джордано «Андре Шенье». Прозвучала его мысль горестно и неистово. Рецензенты писали, что великое знание Саниным революции, пережитой у себя на Родине, стряхнуло пыль с романтичных постановок великого Джордано. Сам Джордано был потрясен суровым реализмом русского художника.

Верона наградила режиссера золотой медалью «Санину – творцу спектакля». Но хотя в Вероне, под ее «божественным Южным небом», как нигде, почувствовалось, что «Бог подарил людям искусство и театр на радость и счастье» (так или почти так Санин писал своему учителю Станиславскому, лечившемуся на юге Франции), – подоспела пора проститься с Вероной и ехать на лечение и отдых в Мариенбад.

*