Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

блистал у вас в России… Было поздно. Лицо больного было серым, взгляд бессмысленным. Он снова вернулся в клинику Сен-Морис.

– Грустная история… Но кто может упрекнуть жену Нижинского за способ, который она избрала сохранить его для себя?.. – возмутилась Лидия Стахиевна.

– Мы не должны повторить ошибку Нижинских. И я думаю, у нас несколько другой случай. Когда лечили Нижинского, прояснились некоторые детали, важные для медицины. Он был робким, апатичным, малоразвитым. В эмоциях не адекватен. Улыбался, когда ему говорили, например, о смерти отца. Не по его психическим силам оказались слава, непростая женитьба, требования Дягилева. Нет, здесь у нас другой случай. Здоровый, сильный человек устал. Ему кажется, что он ни на что не способен. Неврастения, но глубокая.

И она поняла, что клин надо вышибать клином. Никогда она ему не говорила – забудь об опере, отдохни. Наоборот, сообщала обо всем интересном, тормошила его:

– Выздоравливай, тебя ждут в Барселоне, Милане, Риме. Подумай, в Риме! Ты там еще не был, ты всех удивишь. А я хочу у фонтанов постоять… В Милане ты снова будешь сидеть в своем любимом угловом кафе около аптеки, если стать лицом к театру «Ла Скала», а спиной к Леонардо да Винчи – оно будет слева. Ты всегда говорил: «Это моя любимая «дыра», сколько я тут просидел, ставя в «Скала» «Хованщину», «Бориса Годунова», сколько спустил пота и сколько взамен вместил жидкости!» Ты выздоровеешь, и мы пойдем в эту твою «дыру» в Милане.

Он понял, улыбнулся, и это было началом медленного выздоровления. И тогда она ему сказала, что его приглашают в родную Москву, чтобы поставить фильм «Война и мир». Советское правительство перевело на его имя 500 долларов специально на лечение. Она говорила о «Войне и мире» и боялась, что он убежит из клиники. Санин этого не сделал только потому, что у него еще не было сил.

Потом на семейном совете и по совету толстого, милого Пасси решено было отправить его долечиваться в санаторий в Вогезах. Он хорохорился, говорил, что приехал лечиться «от здоровья».

Но если совсем серьезно, то считал, что «во-первых, случилось Божье чудо – от болезни и следа не осталось». И во-вторых: «Лидюша моя бесценная, ангел и спаситель мой, буквально заклавшая себя из-за меня, – все время от меня не отходила и таки отстояла свой «Верден».

Он сравнил вахту жены у своей постели с победными боями французов у крепости Верден.

* * *

Она прочитала эти строки в письме мужа, написанном дочери Ермоловой в 1929 году. Вспомнила их и теперь улыбнулась усталой, но какой-то победительной улыбкой, делавшей ее красоту неотразимой. И тотчас обосновавшаяся, таившаяся где-то на периферии, в тайниках, в «задних мыслях», та единственная, время от времени выплывавшая мысль опять овладела сознанием: «Я бы вылечила Чехова, выходила. В крайнем случае, продлила бы ему жизнь». Мысль появилась «не вдруг» и не оттого, что дата памяти – тридцать лет, как его нет, – а потому, что мучилась все эти годы несвершенностью дела, которое могло бы быть осуществленным.

В Москве Чехову жить было нельзя: «пока ехал на Сахалин и обратно, чувствовал себя вполне здоровым, теперь же дома происходит во мне черт знает что. Голова побаливает, лень во всем теле, скорая утомляемость, равнодушие… перебои сердца». В Мелихово донимали гости, разрушали режим, «помогали» забыть, что болен. Она, словно Антон Павлович был жив, записывала в книжечку:

«Можжевеловая роща в Форосе, дышать по 2 часа в день. Утром на лодке далеко в море – дышать. Гимнастика для груди. Нутряной жир с медом. Никаких частых переездов: из Москвы в Петербург, в Богимово, в Лугу, в Мелихово, в Венецию (вода, сырость, не показаны грудным больным), Австрию, Берлин, Ялту. Одно-два места. Постоянных. С комфортом для сосудов, без инфекций, сквозняков, простуд».

Жутким был календарь его переездов:

декабрь – из Ялты в Москву;

январь – премьера и чествование, стресс и усталость;

февраль – из Москвы в Ялту;

апрель – болезнь, кашель, климат Ялты, считает он, этому способствует;

май – из Ялты в Москву. Простудился. Тяжелый плеврит;

июнь – из Москвы в Берлин, Баденвейлер. Жара неимоверная;

1–2 июля – умер в Баденвейлере.

И при всем этом: без особого успеха прошла премьера «Вишневого сада». Чествование утомило. Последнюю пьесу писал торопливо, подгонял театр, а сам болел, стал кашлять, ослабел. Жена жаловалась «на одиночество и никому не нужное существование», но молодая, здоровая, в бальном платье, возбужденная, ездила с Немировичем на концерты. Его же возила на писательский ужин, вела под руку, худого, с впалой грудью, с лицом серо-зеленого цвета, ветхого, отстраненного. Доктор Шуровский советовал ехать на кумыс. И он поехал. И был результат: «Я на кумысе жил хорошо, даже прибавил в весе, а здесь, в Ялте, опять захирел, стал кашлять и… даже поплевал кровью». Книппер будет говорить, что Антону Павловичу нравилась природа в Аксенове на кумысе. Нравились длинные тени по степи, фырканье лошадей в табуне, река Дена и санаторий, который стоял в дубовом лесу. Но пришлось за подушками ездить, и кумыс Чехову надоел… Сбежали. На следующий год на кумыс не поехал. Не повезли дышать сухой степью и пить целебное молоко. Он не просил, понимал, что скучное дело – сопровождать больного в жаркое захолустье.

«Я бы поехала. Повезла. Заставила. Пусть оправдала бы карикатуру на себя в одном из его писем: стала бы крикливой, упрямой бабой в халате, драла бы за уши мальчишек, которые мешали бы его отдыху. Сидела бы у постели, грела ноги, вливала в него этот кумыс – и год, и два, и три. Сколько надо… И выбивала бы из него дурацкую мысль, что если послать больного интеллигента в степь и заставить его там жить с мыслями о болезни, письмах, газетах, развлечениях, то он ничего не будет испытывать, кроме злобы. Просто интеллигент не должен быть флегмой!»

Лидия Стахиевна медленно, как бы устав, закрыла записную книжку. Память ловила разрозненные отголоски прошлого. Подбиралась смерть, а он собирался в редакторы отдела в журнале, готов был ехать врачом на фронт, артисту Орленеву для зарубежных гастролей пообещал новую пьесу, Плещееву – водевиль. В Ялту планировал возвращаться из Триеста мимо Греции и Афона. Хотел в Италию, да-да, культуру которой, как говорили, он якобы не понял, не оценил. «Меня неистово тянет в Италию», – жаловался замученный болезнью.

«Не мог остановиться…» – подумала она, борясь в себе с чем-то не очень хорошим. И вдруг словно вышла из тени, поняла: это его дух рвался ввысь, ширился в желаниях,