Прелюдия к большевизму - Александр Фёдорович Керенский

«внезапно» пришло в голову генералу Корнилову, когда он уверился в том, что Керенский пытался нарушить свое соглашение с ним и что правительство вновь попало под влияние «большевистского большинства в Советах».

По той же версии это неожиданное решение пришло в голову генералу Корнилову только 10 сентября, после того как он получил в Ставке текст моего обращения к населению от 9 сентября, когда я, кажется, объявил Корнилова «предателем». Сам генерал Корнилов дает то же объяснение в одном из своих показаний. Однако его объяснение не выдерживает критики. 6 сентября Крымов в Ставке уже работал над своим планом приближения к Петрограду. 7 сентября войска Крымова под видом правительственных войск уже двигались на Петроград. 8–9 сентября имели место и завершились переговоры генерала Крымова с генералами на фронте, которые заверили его «в поддержке другими командующими генералами». 9 сентября генерал Корнилов направил предложение командирам военных дивизий в тылу выполнять приказы только от него, и в тот же день, 9 сентября, силы генерала Крымова выступили с маршем на Петроград. И наконец, уже вечером 8 сентября в Ставке состоялось последнее совещание о форме диктатуры (в ней принимали участие генерал Корнилов, Аладин, Завойко и Филоненко); Корнилов телеграммой пригласил некоторых выдающихся политиков немедленно прибыть в Ставку, чтобы обсудить «государственные вопросы» исключительной важности, то есть учредить новое правительство, привязанное к диктатуре.

Из этой краткой хронологии ясно, какие энергичные приготовления велись до момента прихода генерала Крымова в Петроград. Меры, которые я одновременно принял (ночью 10 сентября) против дальнейшего приближения генерала Крымова, привели к полному провалу авантюры. «Как только Корнилов понял, что экспедиция Крымова потерпела крах, он сделал все, что было в его силах, чтобы предотвратить гражданскую войну», — говорит господин Уилкокс и таким образом фактически признает значение сил генерала Крымова в событиях 8–12 сентября. Мне очень жаль, что пришлось так подробно останавливаться на выдумках господина Уилкокса о «независимой инициативе» Савинкова в эпизоде с отправкой кавалерийского корпуса «в распоряжение правительства». Каждый, кто читал статьи, которые я обсуждаю, и кто познакомился с моими замечаниями о них, поймет, как важно установить подлинные факты, связанные с именем генерала Крымова. Факты, которые благодаря «независимым» измышлениям господина Уилкокса, до сих пор остаются неизвестными читателям его статей. Эти факты опровергают возможность связать вызов войск с соглашением какого-либо рода, которое я якобы сделал партии Корнилова, и в то же время, несомненно, доказывают реальность весьма определенной формы деятельности генерала Корнилова и его партии.

Однако господин Уилкокс пишет, главным образом, об интимной, так сказать, стороне моих отношений с генералом Корниловым и его партией через (моего «друга») В. Львова, которому я дал «секретные» указания провести переговоры в Ставке.

«Львов — человек, известный своими заурядными талантами, и роль, которую он доверил себе, на основании личной близкой дружбы с Керенским, сводилась к роли простого посланника, но эффект его вмешательства всколыхнул политический мир, как землетрясение».

В первую очередь никакой «близкой дружбы» между нами не было, да и вообще мы с В. Львовым не были друзьями и не находились в тесных отношениях. На самом деле не было не только дружбы, но после вынужденного ухода В. Львова из Временного правительства в июле прошлого года он питал крайне враждебные чувства ко мне. Он никогда не скрывал этого и даже заявил, что «Kerensky, c’est mon ennemi mortel»[36]. A 8 сентября поздно вечером он сказал одному из своих друзей в состоянии крайнего волнения: «Керенский не хотел быть диктатором, тогда мы его ему дадим». И во-вторых, В. Львов никогда не был моим «посланником».

«Можно утверждать, что Керенский в своем свидетельстве перед следственной комиссией признал, что Львов направился в Ставку по его просьбе», — пишет господин Уилкокс. Ничего подобного не было! Наоборот, давая показания следственной комиссии, я заявил, что даже слово «Ставка» не упоминалось во время моего первого разговора с В. Львовым 4 сентября; что я никогда не посылал его с какими-либо инструкциями и что весь эпизод состоял главным образом в том, что В. Львов, как многие другие в то время, говорил о слабости Временного правительства и предложил мне укрепить власть путем включения во Временное правительство новых элементов, которые обладали бы реальной силой в стране. Этот разговор состоялся сразу же после Московского совещания, когда был поднят вопрос о тесном союзе между демократическими и привилегированными классами, и, следовательно, эта тема разговора была вполне естественная со стороны В. Львова, тем более что именно в это время в Москве проходила политическая конференция группы публичных людей, с которыми В. Львов был тесно связан в Думе. Я могу спросить, как господин Уилкокс может подтвердить, что я признал на следствии то, что я никогда не говорил и что не зафиксировано в стенографическом отчете моего допроса, который должен быть опубликован в Англии? На этот раз господин Уилкокс не виноват в «независимой инициативе». Он лишь воспроизвел фразу из фальсифицированных выводов моего допроса, которые корниловцы опубликовали в прессе вместо моих истинных показаний, которые оказались у них в руках. Помимо этой неудачной ссылки на меня, господин Уилкокс добавляет, что Аладин и Добринский — обвиняемые по делу Корнилова — заявили, что, по словам В. Львова: «Керенский наделил его властью провести переговоры в Ставке по поводу образования нового правительства». Он сказал, что «Керенский желал, чтобы переговоры были бы тайными, поскольку он боялся, что на его жизнь может быть сделано покушение со стороны поддерживающих его партий, в случае если что-либо просочится раньше, чем будет достигнут определенный результат». Однако Львов, несмотря на все свое «болезненное состояние», ни в одном из своих показаний никак не подтверждает этот вздор. Кстати, господин Уилкокс так слепо следует своим излюбленным источникам информации, что порой попадает в совершенно комичные ситуации. Объясняя болезненным состоянием «путаные и сбивчивые» заявления В. Львова, господин Уилкокс, без всякой попытки критически отнестись к этому, повторяет слова Львова о том, «как его здоровье было разрушено, а память повреждена в результате месячного одиночного заключения в комнате вдовствующей царицы в Зимнем дворце, когда его сон постоянно нарушал Керенский, выводивший в соседней комнате оперные рулады».

Господин Уилкокс мог бы догадаться, что даже если бы я захотел нанести вред драгоценному здоровью Львова своими ариями, то, выполняя огромную работу, которая занимала меня двадцать четыре часа в сутки и вынуждала меня весь день быть с людьми, я не мог бы проводить все ночи в соседней комнате с Львовым, распевая там «оперные рулады». Я заверяю господина Уилкокса, что если бы пожелал разрушить здоровье Львова таким образом, то поместил