Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

Кроме Леонтьевны, настороженно к моим занятиям борьбой относилась мама. Я узнал об этом случайно, услышав из прихожей ее разговор с отцом – вернувшись из школы, я бросил на пол около вешалки свой ранец с книгами и уже хотел громко вопросить, есть ли кто дома, когда из комнаты раздались голоса родителей.

– Мальчишки дрались и будут драться всегда, – раздраженно говорил отец. – Ты же не хочешь, чтобы он всегда оставался битым и не умел защитить себя?

– Я не хочу, чтобы он мстил за свои обиды кулаками, – защищалась мама. – А если он научится драться, то почему бы ему не начать всегда выбирать этот самый простой путь: тебя обидели, а ты в ответ – в ухо.

– Ты думаешь, будет лучше, если он не даст в ухо только из-за слабости или неумения драться?

– Ты вечно все как-то эдак перевернешь… – В голосе мамы зазвучала обида, и я понял, что мне самое время объявиться.

– Я, мам, не всех – в ухо, я со слабыми не дерусь, а только с сильными, – утешил я ее.

– Ну вот! – всплеснула она руками и обратилась к доктору: – Вот образчик твоей логики! А какая разница, кого ты ударишь?

– Так ведь сильный потому и задирается, что не ждет отпора, – объяснил я ей. – Он слов не понимает, думает, что ты его уговариваешь, оттого что трусишь или слабак.

– Логично, – пробурчал доктор, не глядя на маму. А она только укоризненно покачала головой, явно не соглашаясь с нами.

И тогда доктор привел ей самый, как мне показалось, убедительный аргумент:

– Ты помнишь того пьяного, который разбушевался у тебя в палате там, во Владивостоке? Как ты думаешь, его можно было тогда уговорить? И думаешь ли ты, что я с ним справился бы, если бы в военно-медицинской академии нас не учили офицерскому стилю рукопашного боя?

Мама поджала губы, не зная, что ответить на эти, в сущности, риторические вопросы. «Да, ты прав, но я все равно не согласна с тобой», – можно было прочесть на ее лице.

Так, по существу, ничьей закончился этот спор. Но мои тренировки с Чангом были как бы узаконены и все же продолжались.

Незадолго до празднования китайского Нового года, к которому Чанг разукрасил весь наш двор массой разноцветных бумажных фонариков, произошло еще одно событие, снова заставившее всех нас вернуться к толкованию известного библейского изречения «Мне отмщение – и аз воздам».

Как-то в сумерках, взглянув в окно, чтобы посмотреть на Чанга, ушедшего развешивать последние праздничные гирлянды, я увидел, что он стоит у калитки с каким-то человеком, фигура которого издали показалась мне знакомой.

Вскоре они оба направились к крыльцу, заскрипела промороженная дверь, по моим ногам поползла волна холода, раздался взволнованный мамин голос:

– Поручик, вы?! Господи, какими судьбами? Вася, ты только посмотри, кто к нам пожаловал!

– Добрый вечер, добрый вечер! – приветливо забасил доктор. – Надеюсь, на этот раз вы ко мне не в качестве пациента?

Выглянув в столовую, я увидел человека, который смущенно разматывал черный шерстяной башлык. Он подмигнул мне, и я узнал того раненого, которого с моей легкой руки определили во Владивостоке на временное жительство к отцу Алексию.

Через несколько минут мы все вместе сидели за шумящим самоваром, который внесла Леонтьевна, и слушали историю странствий нашего гостя после того, как он расстался с нами во Владивостоке. Во время этой беседы я узнал, что зовут нашего знакомца Сергеем Николаевичем Полетаевым, что и в самом деле он был до революции поручиком царской армии. Родом он был из Омска, именно там, явившись по контузии с фронта наведать родительский дом, и попал он в колчаковские войска.

– Дома-то я уже целым не застал, – сказал он тихо, и верхняя губа его жалобно дрогнула. – Отец мой был жандармским полковником. Его расстреляли. Дом сожгли. Мама исчезла – ушла, говорят, куда-то в одном платье поздней осенью… То ли прибилась к каким бродягам, то ли замела ее Чека, то ли просто замерзла где-нибудь в осеннюю непогодь… Как это может быть, – вдруг закричал он, расплескивая горячий чай из своего стакана и, видимо, не чувствуя ожогов, – как это может быть, товарищ красный доктор, что жизнь человеческая дешевле копейки?!

– Вы воевали? Довелось вам воевать? – спокойно, но жестко спросил доктор. – На германском фронте получили поручика? По сожженным селам в Галиции проходили? Ах, ну да – там же были не люди – не русские, враги… А как вы думаете, во что ценил ваш папенька жизнь тех, кого он отправлял к стенке? А женщин среди них не было? Конечно, их не расстреливали. Их просто отдавали на ночь в казачий полк. Или милосердно вешали. Но это другой разговор: то они, а то – ваша матушка…

– Так что же: «Мне отмщение и аз воздам»?! – так же тихо, как доктор, сказал Полетаев и так сжал в руке тонкий чайный стакан, что тот лопнул и кровь хлынула из порезанной ладони поручика. – Дожидаться, пока Боженька злодеев накажет? Нет уж! Нет уж, позвольте! – яростным шепотом продолжал он, отстраняя бросившуюся к нему маму. – Тогда и аз, и аз тоже воздам! Тогда и я в своем праве воздать за все, – за все и всем!

– Да ты-то, барин, разве и есть сам Господь? – вдруг раздался откуда-то от дверей певучий старушечий голос. Мы все разом обернулись: наша Леонтьевна сидела у дверей на табурете, сложив на коленях морщинистые натруженные руки. – Сказано ведь в Евангелии: «Не судите, да не судимы будете!» И наш батюшка отец Паисий в церкве велит молиться за врагов своих. Да и какие они враги – чай тоже православные, крещеные. Может, допекли людей так, что терпежу у них не стало! Откелева тебе знать, барин, с чего народ на бунт поднялся и красного петуха твоему дому пустил.

– Спьяну он поднялся, старая! – зло отрезал поручик. – Перед тем в городе все винные лавки да большой винокуренный завод разгромили. Спирт по снегу весенними ручьями бежал.

– Жалко, конечно… – раздумчиво сказал доктор. – Сколько барыша у винокуренных заводчиков пропало! Ведь годами народ спаивали и легкие водочные денежки гребли…

– А ну вас! – Полетаев вскочил из-за стола. – Я к вам как к людям, со своей бедой, а вы… Мораль читаете да насмешки строите.

Он пошел к двери, но обернулся:

– Нет между мной и людьми больше слов, так и знайте! Все вышли! Стрелять, стрелять и еще раз стрелять – вот и весь разговор!

Дверь в прихожую захлопнулась за ним, и доктор быстро сказал маме:

– Нельзя его таким отпускать. Больших бед натворить может!

– Да ведь как удержишь? – развела она руками.

И тогда я, еще не зная, что сейчас сделаю, выбежал в прихожую. Поручик нервными рывками заматывал свой башлык и уже протянул руку к дверной задвижке.

– Дядя Сережа! – позвал я его. – Дядя Сережа, послушайте: а мы недавно от батюшки Алексия письмо получили. Он там и вас вспоминает…

– В самом деле, Сергей Николаевич, – поддержала меня вставшая в дверях мама. – Мы и забыли вам это письмо показать. А там и о вас есть несколько строк. Вы ведь не торопитесь? Снимайте, снимайте вашу шинель. Ну я прошу вас…

Поколебавшись, поручик позволил увести себя обратно в столовую. Повинуясь чуть заметному маминому кивку, доктор вышел. Неслышно исчезла на кухню и Леонтьевна. Теперь, когда ничто, кроме осколков разбитого стакана и желтых пятен пролитого чая на скатерти, не напоминало о недавнем споре, в столовой снова, казалось, воцарился тихий зимний вечер с кругом лампы над чайным столом.

Мама достала из ящика бюро письмо отца Алексия, но, прежде чем дать его Полетаеву, настояла на том, чтобы обработать порезы на его ладони.

– Дайте попрактиковаться фронтовой медсестре! – пошутила она. Слово за слово оказалось, что на германском фронте мои родители и поручик какое-то время находились в одних и тех же местах.

Потом поручик долго и как-то хмуро перечитывал письмо отца Алексия, и, когда он наконец оторвался от страниц, исписанных дрожащим старческим почерком, мама, взяв у него письмо, как бы мельком сказала:

– Правда ведь, как удивительно пишет батюшка: «Любому человеку свойственно стремление к справедливости. А ведь справедливость очень редко оказывается Добром. Чаще во имя справедливости творится зло: у кого-то что-то отнимают, к кому-то применяют насилие в качестве „наказания“ или „справедливого мщения“… В Евангелии не говорится о справедливости – там утверждается Милосердие».

Поручик пристально взглянул на маму и так же хмуро молча кивнул головой.

Однако маме все же удалось его разговорить. За разговорами и воспоминаниями об отце Алексии вечер незаметно перешел в ночь, и мы уговорили нашего гостя остаться ночевать.

Леонтьевна постелила ему на диване в моей комнате, и, надо сказать, мне выдалась беспокойная ночь: наш гость ворочался, что-то бормотал и вскрикивал во сне и сильно напоминал мне этим тех, кто находил приют в ночлежке у Чена во времена моих владивостокских скитаний.

Утром я пришел в столовую раньше, чем заспавшийся после треволнений вчерашнего вечера поручик, и попал на разговор родителей.