Книги в моей жизни: Эссе - Генри Миллер

Этот Бог, которого люди представляют с ладонью, постоянно приставленной к уху, чтобы не упустить ни одну из их просьб и молитв, почему он не краснеет, не морщится, не содрогается от боли, скорби и муки, когда слышит этот отвратительный кошачий концерт, который доносится с крошечной обители под названием Земля? (Ибо мы не единственный род творения. Далеко не единственный! Ведь есть и другие звездные миры! Подумайте о тех, что давно взорвались, и тех, которых эта судьба только ожидает!)

Дорогой Леден, я вот что пытаюсь сказать… человека можно лишить человеческого достоинства, если поставить его над другими людьми, если предоставить ему возможность делать то, что человек не должен делать, а именно: судить, казнить и миловать — или же принимать изъявления признательности за благодеяние, которое не благодеяние вовсе, а дарованное любому человеческому существу право. Не знаю, что было труднее выносить — их бесстыдные мольбы или их неумеренную благодарность. Знаю только, что я страшно мучился, что больше всего на свете хотел жить моей собственной жизнью и никогда больше не иметь дела с этой жуткой игрой в господина и раба. Выход я нашел в писательстве и сделал все необходимое, чтобы вновь спуститься в пропасть. Теперь я воистину внизу, а не наверху, как прежде. Сейчас мне приходится выслушивать то, что другие хотят, что считают хорошим или дурным и прежде всего «что почем продается». Но в этой новой роли есть утешительная сторона: занимаясь своим делом, я ни у кого не вырываю изо рта кусок хлеба. Если у меня и есть босс, то он невидим. И я никогда не молюсь ему, как никогда не делал этого для Большого Босса.

И вот теперь, когда мне кажется, что я сделал из себя усердного труженика, что я знаю свое ремесло и могу этим удовлетвориться, когда я смирился даже с постоянной задержкой моих «гонораров», наступает черед разобраться с еще одной грозной букой — Общественным Вкусом. Помните, я говорил, что если бы Уитмен капитулировал в этом деле, если бы он послушался своих советчиков, то воздвигнутое им здание было бы совершенно иным. Некоторые друзья и приверженцы возникают тогда, когда вы плывете в толпе, другие сплачиваются вокруг вас, когда вы находитесь в опасности. Лишь последние достойны наименования друзей и приверженцев. Странно, но единственный вид поддержки, который хоть что-то значит, исходит от тех, кто верит в вас безоговорочно. От тех, кто идет за вами до конца. Малейшее сомнение, малейшее колебание, малейшее отступление — и ваши предполагаемые сторонники становятся вашими злейшими врагами. Абсолютной преданности должно соответствовать полное принятие. Те, кто защищает вас, несмотря ка недостатки, в конечном счете работают против вас. Когда вы сражаетесь за какого-нибудь человека, то должны брать его целиком: он должен быть таким, какой он есть, и любые сомнения недопустимы.

(Произошел перерыв в тридцать шесть часов. Нить оборвалась. Но я вернусь через черный ход…)

Когда просветленная личность возвращается к миру, когда ее видение наконец приспосабливается к тому взгляду на мир, который всегда был присущ обычному смертному, зрачки расширяются, углубляются и светлеют. Нужно время, чтобы приспособиться вновь, чтобы опять увидеть в горах горы, в реках — реки. Ты не только видишь, что видишь, ты видишь дополнительным зрением. Это сверхзрение обнаруживает себя безмятежностью взгляда. Я бы сказал, что рот также выражает это сверхзрение. Он не бывает твердо и плотно сжат — губы всегда остаются слегка приоткрытыми. Эта безмятежность губ означает отказ от бесполезной борьбы. В сущности, все тело дышит радостью освобождения. Чем больше оно расслаблено, тем больший от него исходит жар. Все существо становится раскаленным.

Мы знаем, как был поражен Бальзак, когда прочел у Сведенборга о том, что бывают «одинокие» ангелы. Нет сомнений, это потрясающее высказывание. А разве не сказал Уитмен, что «раньше или позже мы придем к единственной, одинокой душе»? Да, возможно, мы вернемся к основам, к той точке пересечения орбит, которая извечна как в человеке, так и в Боге. И если при встрече с подобными людьми у нас возникнет впечатление…

(Еще один перерыв в тридцать шесть часов — крайне неприятный, поскольку я забыл ту мысль, которую собирался высказать. Но она, конечно, вернется. Сегодня уже 15 мая!)

Все же, несмотря на досадные помехи, некоторые фразы застряли у меня в подсознании, и в них ключ к утраченной мысли. Одна из них звучит так: «Il faudra bien qu’un jour on soit l’humanité»[155] (Жюль Ромен). А вторая (моя) так: «Червь в яблоке. Следите за червем!» За ними следует команда отыскать предисловие к книге «Взгляд назад (от 2000 к 1887 году)», которое написал сын Эдварда Беллами{95}. Книга эта — я не могу найти издание с предисловием сына — разошлась неслыханными тиражами и почти сравнялась с Библией[156]. Переведена была уж не знаю на сколько иностранных языков. Сейчас о ней почти никто не помнит. Но несколько строк Беллами достойны того, чтобы их процитировать: «Долгая и тяжкая зима человеческого рода завершилась. Начинается его лето. Человечество вылупилось из куколки. Впереди небеса». Эти слова были написаны, когда девятнадцатый век еще не закончился — ровно за пять лет до смерти Уитмена. И не слишком много времени отделяет их от слов Уитмена: «Стихи о жизни — великие стихи, но должны быть и стихи о смысле жизни, заключенном не только в ней самой, но и за ее пределами».

Червь в яблоке… Думаю, где бы и когда бы ни появился этот червь, его нужно приветствовать как знак новой жизни. Нам следовало бы назвать его «ангел-червь». В сущности, нет такой вещи, как литература, нет искусства, религии, цивилизации. Даже человечества нет. В сущности, нет ничего, кроме жизни, жизни, возвещающей о себе множеством непостижимых способов. Жить, быть живым означает принимать участие в тайне. Прошлой ночью я наткнулся на фразу — несомненно, знаменитую — Гераклита, которая звучит так: «Жить означает бороться за жизнь». Эта фраза наводит меня на размышления. Не могу поверить, что под «борьбой» Гераклит понимает извечную борьбу за существование. Не могу поверить, что он, подобно суровым реалистам, хочет сказать, что с момента рождения мы движемся навстречу смерти. Не верю, что под «борьбой» он понимает поддержку или защиту жизни. Должен признаться, что не знаю, в каком контексте это было сказано. Но, размышляя над этими словами, я прихожу к следующему заключению: имел это в виду Гераклит или нет, но слова его означают, что жизнь есть все, жизнь есть единственная привилегия, жизнь не знает ничего и не имеет другого смысла, кроме жизни, а быть живым означает осознанное приятие — или, выражаясь иначе, высшую веру. С момента рождения мы вступаем в борьбу с неведомыми силами. Почти все, что мы прославляем, это дань памяти — памяти о нашей героической борьбе. Мы ставим эту борьбу выше вечных перемен, прошлое и будущее — выше настоящего. Но жизнь заставляет нас плыть в вечном потоке. Космология — это миф о тайне творения. Отвечая Иову космологически, Бог хочет напомнить человеку, что он лишь часть творения, что долг его — подчиниться законам творения или погибнуть. Когда человек высовывает голову над потоком жизни, он начинает сознавать самого себя. А самосознание влечет за собой остановку и фиксацию в одной точке, как это символически выражено в мифе о Нарциссе.

Червь в яблоке человеческого существования — это сознание. Оно скользит над поверхностью жизни, как вор. Увиденное в зеркале, всё становится лишь фоном для «я». Провидцы, мистики, визионеры вновь и вновь разбивают это зеркало. Они возвращают человека в изначальный вечный поток и швыряют его в воду, подобно рыбаку, опустошившему свою сеть. В «Золотой голове» Клоделя есть такая фраза: «Mais rien n’empechera queje meure de mal de la mort, à moins queje ne saisisse lajoie…»[157] Глубокое и красивое изречение. Радость, о которой он говорит, — это радость приятия. Другой быть не может.

В моей работе о Бальзаке я привел множество изречений, вложенных в уста Луи Ламбера. Мне хотелось бы вновь обратиться к ним в этом месте… «Моя задача — установить реальное отношение между Богом и человеком. Разве не в этом нуждается наш век?… Человек связан со всем, что существует: есть ли над ним нечто, с чем он также связан? Если именно он венчает собой те неведомые преобразования, которые привели к его появлению, то не он ли связующее звено между видимыми и невидимыми творениями? Деятельность вселенной не абсурдна: она ведет к какой-то цели, и этой целью, конечно же, не может быть общество, подобное нашему!.. Мне кажется, что мы присутствуем при начале великого человеческого сражения: все силы собраны, вот только полководца я пока не вижу…»

Бальзак, написавший эти и другие, еще более проницательные и вдохновенные строки (в «Серафите»), не ошибался в своем взгляде на мир. То же самое можно сказать об Эдварде Беллами, Достоевском или Уитмене.