Книги в моей жизни: Эссе - Генри Миллер

Думая о правительствах, о тех превосходных правительствах, которые мы могли бы и по-прежнему можем иметь, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, во время паузы между двумя частями этого письма я невольно предался спекуляциям на тему, какой была бы Америка сегодня, если бы сразу после окончания Гражданской войны Линкольн — останься он жив — включил в свой кабинет таких людей из числа мертвых и живых, как Том Пейн{92}, Томас Джефферсон, Роберт Э. Ли, Джон Браун, Ралф Уолдо Эмерсон, Генри Дэвид Торо, Марк Твен, Уолт Уитмен.

Я думаю о похоронах Уитмена, описанных Жамати, когда последние слова произнес не кто-нибудь, а Боб Ингерсолл. Кто бы мог подумать, что этих двоих людей соединит смерть? И не только это, не только громадная толпа, сопровождавшая погребальную процессию и заполнившая все улицы, по которым она двигалась, но также и чтение над могилой — сначала из произведений самого Уитмена, а затем одного за другим из равных ему. Что это были за люди? Будда, Конфуций, Зороастр, Иисус, Платон, Мохаммед. Какой американский поэт удостоился такого прощания?

И еще великолепной судьбы — вполне объяснимой и полностью оправданной, увенчавшей борьбу за признание, которую Уитмен вел всю жизнь. Какой список имен, какие люди встали на его сторону! Начать с Эмерсона, который написал, получив экземпляр первого издания «Листьев травы»: «Les Américains qui sont à l’étranger peuvent rentrer; il nous est né un artiste»[148]. Эмерсон, Торо, Баки, Карлейль, Берроуз, Уильям Дуглас О’Коннор, Хорее Траубел, Марк Твен, удивительная Энн Гилкрайст, Джон Эддингтон Саймондс, Рёскин, Жоакин Миллер (калифорнийский Уитмен), оба Россетти, Суинберн, Эдвард Карпентер… какой список! И последний по счету, но, наверное, не по значению — Питер Дойль, водитель омнибуса. Что касается Жоакина Миллера[149] — мы уже приближаемся к дому! — это был поэт сьерры, который, придя в крайнее негодование из-за нападок на Уитмена, высказался так: «Cet homme vivra, je vous le dis! Cet homme vivra, soyez-en sur, lorsque le dôme puissant de votre Capitole la-bas, n’élevera plus ses épaules rondes contre les cercles du temps» [150].

He забудем и еще одно значительное событие в карьере Уитмена — его присутствие на открытии памятника Эдгару Аллану По в Балтиморе. («Единственный американский поэт, откликнувшийся на приглашение комитета», — говорит Жамати).

Не упустим из виду и тот примечательный факт, что, когда сочинения его начали привлекать внимание в Европе — особенно в Англии, что очень странно! — когда в разных странах стали один за другим выходить переводы, первый французский перевод появился в «Провансаль»! Я считаю это счастливым совпадением.

А Леон Базальметт, самый преданный из биографов Уитмена! Какой это был бескорыстный труд! Какая дань уважения от Старого Света! Помню, я читал работу Базальметта в Париже. Помню также, хотя память может меня подвести, что именно в этот период читал поразительно разные книги: «Исповедь» блаженного Августина и его же «Град Божий»; «Дневник» Нижинского; «Совершенный коллектив» Эриха Гуткинда; «Дух дзен» Алана Уаттса; «Луи Ламбера» и «Серафиту» Бальзака; «Смерть незаметного человека» Жюля Ромена; жизнеописание одного из тибетских святых — «Миларепа» и «Познание Востока» Поля Клоделя. (Нет, я никогда не был одинок. В самом худшем случае я был с Богом, как где-то уже говорил.)

В Уитмене есть одна особенность, которую я недостаточно подчеркнул, хотя для меня она чрезвычайно поучительна: я имею в виду то, как спокойно, упорно и невозмутимо он добивался поставленной цели. Сколько он выпустил изданий за свой собственный счет! Как сражался за то, чтобы в окончательное издание вошло несколько «недостойных», иными словами, «непристойных» стихотворений! При этом он никогда не тратил времени на борьбу с врагами. Он шел вперед решительно, уверенно, неколебимо. Его прямой взгляд врагов просто не замечал. Он двигался вперед по «большой дороге», а со всех сторон к нему сбегались друзья, помощники, сторонники. Они следовали в его кильватере. Посмотрите, как он обошелся с Эмерсоном, когда последний пытался уговорить его не включать эти «оскорбительные» стихотворения в более позднее издание. Разве не очевидно, что Уитмен высший из этих двоих? Если бы Уитмен капитулировал в этом деле, изменилась бы вся картина мира. (Верно, он уступил своим английским благодетелям, исключив спорные произведения из английских изданий, но, я уверен, сделал так, зная, что в конце концов добьется успеха на родине.) Невозможно переоценить эту борьбу с теми силами, которые доминировали в обществе начиная с середины и вплоть до последней четверти девятнадцатого века, что составляет самый консервативный период в нашей истории. Победа Уитмена определила все дальнейшее развитие американской словесности. (Как это было и в случае с «Сестрой Керри» Драйзера.) Когда настал черед Джеймса Джойса, американский суд, словно совершая «благородный реванш», признал автора «Улисса» невиновным. Насколько легче было разрешить свободную продажу «Улисса» во втором десятилетии двадцатого века, чем предоставить Уитмену полную свободу выражения полувеком ранее! Остается узнать, каким будет окончательный вердикт французских, английских и американских властей относительно моих собственных спорных сочинений… Однако я затронул эту тему не для того, чтобы поговорить о себе, а с целью показать, что судьбой такого человека, как Уитмен, видимо, распоряжалось некое Провидение. Этого человека, который не знал сомнений, никогда не прибегал к языку отрицания, не презирал, не поносил и не оскорбил ни одно человеческое существо, всегда защищали и окружали надежные друзья и верные поклонники. Жамати говорит о том, с каким удивлением восприняла нападки на откровенные стихи Уитмена Энн Джилкрайст.

«Она видит в них прославление жизни, почти религиозное уважение и любовь к ней. И наивно спрашивает себя: если она столь естественно откликается на „Листья травы“, то, может быть, эти стихи были написаны специально для женщин?»

И Жамати добавляет:

«Какое свидетельство в его пользу — эта женщина с великим сердцем, эта безупречная, всеми почитаемая и обожаемая мать, которая сумела разглядеть в нем нечто священное!»[151]

Жамати говорит о ее «naïveté»[152]. Я бы сказал о ее «проницательности». Ее мужестве. Ее величии. Ведь она была англичанкой, не забудьте! Нет, даже когда Уитмен, казалось бы, обращался «специально» к женщинам, слова его были адресованы как женщинам, так и мужчинам. Одно из величайших достоинств Уитмена состоит в том, что он возносил равную хвалу и женщине, и мужчине. Он считал их равными. Он воспевает их мужественность и женственность. Он видел, что есть в мужчине женского, а в женщине мужского — задолго до Отто Вейнингера{93}! На него клеветали именно потому, что он увидел в каждом из нас сексуальный дуализм. Одним из немногих примеров, когда он внес радикальное изменение в оригинальный текст, была замена на женщину вместо мужчины для того, чтобы, как говорят, избежать подозрений в «гомосексуальных» наклонностях. Сколько мерзостей было написано по этому поводу! Какую чушь несли психоаналитики! Любой, кто говорит о любви, великой любви, подпадает под подозрение. Таким же нападкам подвергались величайшие благодетели человеческой расы. Похоже, всеобъемлющая любовь вызывает у нас отвращение. И, однако же, согласно древнейшей легенде творения, изначально мужчина был бисексуалом. Первый Адам был совершенным — иными словами, гермафродитом. В своей глубочайшей сути мужчина всегда остается совершенным — то есть мужчиной и одновременно женщиной.

Когда несколькими страницами выше я упомянул о туманном и отрешенном выражении глаз Уитмена, у вас, надеюсь, не возникло впечатления, будто я считаю его холодным, равнодушным, черствым человеком, который живет в своем «брахманском великолепии» и снисходит до толпы лишь тогда, когда ему захочется! Достаточно вспомнить о годах, проведенных им на поле боя и в госпиталях, чтобы уничтожить даже тень подобного подозрения. Кто еще способен на такую жертву, такое самоотречение? Этот опыт потряс его до основания[153]. Он сделал гораздо больше, чем можно требовать от человека. Не только потому, что серьезно подорвал свое здоровье, хотя и эта цена очень высока. Но речь, скорее, идет об испытании слишком тесным общением. Много говорилось о его неизменном сочувствии. Здесь больше подходит слово сострадание. Впрочем, в нашем языке нет слова, способного выразить это всеобъемлющее чувство.

Этот опыт, который, повторяю, следует сравнивать с испытаниями Достоевского в Сибири, вызвал множество спекуляций. В обоих случаях это была Голгофа. Врожденное братское чувство Достоевского, природный дух товарищества Уитмена по велению Судьбы прошли проверку в огненном горниле. Независимо от того, сколь велика была их человечность, оба они не были избраны для подобного опыта. (Это не праздное замечание. В человеческой истории есть прославленные примеры людей, избранных для того, чтобы подвергнуться ужасающему искушению или испытанию. Я думаю прежде всего об Иисусе и Жанне д’Арк.) Уитмен не ринулся сломя голову в добровольцы, чтобы служить солдатом Республики. Достоевский вступал в «движение» отнюдь не с целью доказать свою способность к мученичеству. В обоих случаях обстоятельства решали за них. Но в конце концов именно это и является проверкой человека — как принимает он удары Судьбы! Только в тюрьме Достоевский по-настоящему познакомился с учением Христа. Только на поле боя, среди убитых и раненых, Уитмен понял смысл отречения или, точнее говоря, служения без мысли о награде. Лишь героическим людям дано выдержать такие страдания. Лишь просветленным людям дано преобразить свой опыт в великие послания любви и благословения.