Польская литература ХХ века. 1890–1990 - Виктор Хорев

В 70-е гг., наряду с «Петербургом», внушительный цикл эссеистских, художественно-документальных, мемуарных книг Ивашкевича пополнили «Мои путешествия в Польшу» (1977), «Путешествия в Италию» (1977). В них сочетаются элементы исторического и социологического исследований, зарисовки пейзажей и быта, литературно-критические и искусствоведческие наблюдения. В них в полной мере проявились громадный жизненный опыт и эрудиция писателя, знание и понимание людей и проблем культуры, а также характерные черты эссеистики Ивашкевича: свободное обращение с материалом, доверительно-интимное обращение к читателю. Путешествия Ивашкевича по дорогам и городам – это и путешествия по страницам истории и культуры России, Польши, Италии, и путешествия по дорогам памяти. Они полны глубоких обобщений и ассоциаций, мудрых раздумий над человеческим бытием, над жизнью Польши и ее частицей – жизнью самого писателя.

Существенно для «Путешествий» Ивашкевича не только то, что они имеют прямой и переносный смысл. Существенна в них попытка, по словам Ивашкевича, «разговора с читателем и скромного осуществления дерзкого, заветного моего желания оставить после себя след на польской земле»{165}. «Путешествия» Ивашкевич называл синтезом всего своего творчества. И в «Петербурге», и в «Путешествиях в Италию» Ивашкевич беспрестанно проводит сопоставление культуры иных стран с уникальной культурой своей страны и в то же время чувствует, по его выражению, «нити, соединяющие столь далекие края, поля плодородной Украины, красные поля под Сиеной, бесплодные пески Стависко и розовые равнины западной Сицилии; я почти слышу, как все это звучит одним мягким аккордом. Все это объединено человеческим трудом и моим бедным разумом, который вдруг видит все в одной общей раме»{166}.

С этими книгами Ивашкевича связана волновавшая писателя проблема будущего прозаических жанров. Дальнейшее развитие прозы он видел не только в совершенствовании жанра романа, который считал неисчерпаемым, но и в упрочении позиций «невымышленной» прозы, литературы «человеческого документа» – дневников, воспоминаний, эссе и т. д.

Большие художественные и познавательные возможности такого рода прозы показали выдающиеся «человеческие документы», созданные в эмиграции и ставшие теперь доступными в Польше: В. Гомбрович «Дневники. 1953–1966»; Г. Херлинг-Грудзиньский «Дневник, написанный ночью» (1971–1988); Ч. Милош «Порабощенный разум» (1953), «Семейная Европа. Автобиография» (1959), «Видение над заливом Сан-Франциско» (1969), «Земля Ульро» (1977); А. Ват «Мой век» (1977); Ю. Чапский «Суматоха и призраки» (1981); Л. Тырманд «Дневник 1954» (1980); Е. Стемповский «От Бердичева до Рима» (1971); К. Еленьский «Совпадение обстоятельств. О прочитанном и пережитом за 30 лет» (1981) и др.

Одним из главных достоинств этих произведений явился взгляд на польские проблемы с определенной дистанции. Польские комплексы и стереотипы рассмотрены в них на широком, прежде всего общеевропейском историко-культурном фоне, увидены как бы через отражение в зеркале иных культур.

Важной чертой этой прозы, как и произведений такого же плана в самой Польше, была провоцируемая ею в читателе, который испытывает постоянное давление политических мифов и коллективных эмоций, потребность в интеллектуальном раскрепощении, в пробуждении собственного «я» в частице толпы, лишенной индивидуального существования и оболваненной пропагандой. «Дневник» Гомбровича открывается эпатирующей читателя записью:

«Понедельник. Я.Вторник. Я.Среда. Я.Четверг. Я.»

Цель автора – задеть читателя своим эгоцентризмом, еще раз, на собственном примере показать, что для него, как он писалв «Дневнике» о национальном вопросе, «личность является чем-то гораздо более значимым, чем нация». Национальная проблематика, по Гомбровичу, – это «проблематикаколлектива, в то время как я обращаюсь к проблематике личностной»{167}.

Одним из важных «человеческих документов» был «Дневник Варшавского восстания» (1970) М. Бялошевского. Он решительно взламывал устоявшиеся в официальной пропаганде и литературе представления о Варшавском восстании 1944 г., огромной национальной трагедии Польши. Бялошевского интересует не героика событий, а судьбы гражданского населения столицы, гораздо более многочисленного, чем отряды тех, кто выступил с оружием в руках. В описаниях автором своих переживаний того времени – переживаний подростка, стремившегося, как и его окружение, выжить, уцелеть в том аду, в который превратили Варшаву гитлеровцы, систематически, дом за домом уничтожая город (что фиксируется Бялошевским с топографической, можно сказать, точностью), раскрывается не представленная до тех пор в литературе часть правды о Варшавском восстании. Это – ощущение страха, безысходности, обреченности невольных участников страшного действия, неудержимо стремящегося к своему трагическому финалу. Подлинность дневниковых записей и воспоминаний автора, достоверность его переживаний и размышлений, раскрывающих новые черты жизни восставшего города, а также незаурядное мастерство писателя, использовавшего в книге живой разговорный язык варшавской улицы, сделали ее заметным явлением в польской литературе.

После «Дневника Варшавского восстания» Бялошевский издал еще ряд томов прозы – «Доносы действительности» (1973), «Шумы, склейки, нити» (1976), «Инфаркт» (1977), «Рассып» (1980). Он записывал в них наблюдения над мелочами своей повседневной жизни, свои воспоминания и заботы текущего дня (например, в книге «Инфаркт» описывается пребывание в больнице и санатории после перенесенного инфаркта), обыденные жизненные коллизии, встречи с людьми, разговоры и пересуды. Они передают содержание и ритм жизни «простых» людей, то есть большинства населения, и подчеркивают отстраненность от так называемой «общественной» жизни, которую усиленно навязывала официальная пропаганда. Образ жизни автора и его героев – рядовых обитателей Варшавы писатель виртуозно рисует с помощью неупорядоченного, небрежного, усеченного, но живого языка повседневного человеческого общения. «Я не выбираю языка. Я улавливаю тот, который рядом. Не выбираю и районов города. Я обращаюсь к тому, что пережил сам в последнее время, к тому, что видел в поезде. Или что прочитал…»{168}, – говорил о себе писатель.

В 1972–1974 гг. в журнале «Одра» (книжное издание – 1977) были опубликованы «Беседы с палачом» Казимежа Мочарского (1907–1975). Запись бесед профессионального журналиста, бывшего бойца подпольной Армии Крайовой, который по ложному обвинению сидел в одной тюремной камере с гитлеровским военным преступником, генералом войск СС Юргеном Штроопом, обернулась большим реалистическим документальным романом.

Штрооп руководил ликвидацией восстания в Варшавском гетто весной 1943 г., когда было убито и репрессировано свыше 71 тысячи человек. На примере жизни Штроопа Мочарский постарался ответить на вопрос, какой исторический, психологический, социологический механизм сплотил часть немцев в банду убийц, стремившихся установить свой Ordnung во всем мире. Штрооп страшен и зловещ своей обыденностью, монструозной «нормальностью». Он проще, примитивнее многих из своих литературных двойников, которым писатели часто приписывают сложные психологические глубины. Мочарский почти не комментирует высказываний Штроопа, он подводит читателя к самостоятельному выводу о том, что военных преступников типа Штроопа штамповала нацистская машина власти, вбивавшая в сознание ограниченных, тупых и в сущности безвольных исполнителей примитивные и безнравственные идеологические формулы, принципы беспрекословного подчинения власти, преклонения перед силой: «Власть всегда права», «Должен быть порядок», «Приказ есть приказ», «Честь – это верность» (фюреру и нацизму), «Война – биологический отсев нации», «В политике нет морали» и т. д. К тому же перед ними открывались неограниченные привилегии и возможности личного обогащения за счет убийств, уничтожения и ограбления целых народов.

Без особого преувеличения можно сказать, что важнейшие художественные достижения в польской прозе 60-80-х гг. связаны с парабеллетристическими (как их называют в польской литературной критике) жанрами – эссе, автобиография, дневник и т. д. Причин потребности в этих жанрах как у самой литературы, так и у ее читателей, у которых они пользуются огромным успехом, много. Их вряд ли можно объяснить только модой или «усталостью от фабулы» (такое объяснение встречается в литературной критике). Скорее всего, дело в поисках писателями новых оснований для развития литературы, которые они ищут в укорененности замыслов своих произведений в собственной биографии, часто весьма подретушированной, мифологизированной, дополненной вымышленными эпизодами. Таким образом достигается необходимая степень обобщения и возведение частного опыта в некий исторический символ.