Сфера Маальфаса - Елена Долгова

С миссией фробургской инквизиции связано немало удивительных историй, занимавших в свое время умы горожан и внушивших одним – почтительный трепет, а прочим, менее благочестивым, панический ужас. Всего пятьдесят лет назад, проклиная в безумии Бога и себя, горел на высоком костре мастер-оружейник Клаус Мейер, ради любви демоницы отравивший собственную дочь. Говорят, горе опомнившегося отца было столь велико, что тронуло даже дьявола, принявшего соблазна ради женский облик. Девочка ожила. Но инфернальному духу подвластна лишь видимость истинного воскрешения. В конце концов демону надоел влюбленный оружейник, и в тот же миг ребенок упал замертво, рассыпавшись кучкой истлевшего праха…

Впрочем, обыденные дела, скрытно творившиеся за глухими стенами, чаще всего не порождали удивительных легенд, зато были гораздо страшнее истории страсти и гибели злосчастного Мейера…

Ранним утром, предшествующим одному из летних дней, в дверь мрачного дома постучали двое. Один из гостей, худощавый, в темной одежде, напоминавший богослова или юриста, только что спешно прискакал из имперской столицы. Второй, кареглазый, с любезным и внимательным выражением лица, весьма похожий на столичного аристократа, уже несколько дней жил в лучшей гостинице Фробурга, вернувшись, по слухам, с загадочного востока.

Посетители порознь не вызывали удивления, зато вместе выглядели необычно – странная пара. Монах-привратник, повторив положенный вопрос, услышал в ответ нечто такое, что заставило его поспешно сдвинуть засов. Гостей немедленно препроводили во внутренние апартаменты, где их благожелательно выслушал куратор миссии, отец Кантеро. Глава инквизиции Фробурга несколько удивился делу – два чиновника Империи, лишь один из которых был некогда таким же инквизитором, как сам Кантеро, желали иметь доступ к тайным материалам – в архивы инквизиции. Верх в душе инквизитора брало высокомерие, замаскированное под долг и осторожность – гости едва не получили отказ. Однако письменный приказ императора сделал свое дело. Отец Кантеро, расчетливый и хладнокровный по натуре, велел помощнику дать гостям все, о чем они ни попросят. Имея в виду при случае поставить под сомнения полномочия назойливых пришельцев и отучить их от дерзости надолго, если не навсегда.

Пока же за закрытыми дверями велись тайные беседы, запретные для непосвященных, лишь брат-библиотекарь несколько раз сновал туда-сюда, доставляя затребованные пришельцами свитки. Людвиг и Тассельгорн бились над загадкой, подброшенной им милостивой рукой императора.

– Вы знаете, Саргана пытались убить многие. Многие и многократно. Кое-что я видел сам – в ход шло все, от ножа в руках почитаемых у них святых безумцев до яда в чаше с перебродившим молоком – заметьте, вина эта властительная скотина не пьет! Все напрасно. На него не действует отрава, удары стали до сих пор без труда отражали телохранители…

– Золото?

– Увы, нет. Осел, груженный золотом, как известно, может взять город, но не в силах побороть преданность фанатиков-ослов.

– У Саргана отличные вассалы.

– Слишком. Я в этом убедился сам, и тогда, заметьте, Фирхоф, после недель и месяцев среди блох, верблюдов и немытых негодяев, я понял наконец, как можно остановить этого человека. Он привык к абсолютной покорности. Он уверовал, что желание подчиняться ему – искренне. Этим нужно воспользоваться и заманить его в ловушку, а заманив – убить. Как только этот человек умрет, нашествие выдохнется, откатится, как разбившаяся о берег волна.

– Итак, только Сфера?

– Да.

– А для того, чтобы суметь это совершить, – книга?

– Именно. Вы беседовали об этом с государем?

– Да. Хорошие мысли нередко посещают многие головы.

Фирхоф помолчал, взвешивая ответ, потом добавил:

– Но я бы не хотел сотворить это своими руками.

Тассельгорн вздрогнул – не внешне, в душе, – уловив в голосе собеседника скрытое сожаление, он рассматривал Фирхофа с уважительной осторожностью, однако так, чтобы его внимание не казалось дерзким любопытством. Тридцатипятилетний богослов с холодными внимательными глазами меткого стрелка. Когда-то самый молодой инквизитор Церена, привлекший внимание Гагена способностями и умом. Позже – наперсник и доверенное лицо императора, при жизни ставший героем легенды, один из немногих людей в Империи, способный к колдовству, не сопряженному с заклинанием демонов. Скольких людей он убил? Не мечом, даже не касаясь рукой… Тассельгорна не испугала эта мысль, скорее она вызывала нечто вроде зависти, смешанной с любопытством и сожалением об ограниченности собственных возможностей.

Стол покрывали сваленные грудой старые свитки с описанием допросов, учиненных десять лет назад пленным альвисам, копии показаний, данных некогда высокопоставленными дьяволопоклонниками. Отчаявшиеся собеседники именно сейчас пришли в то тонкое состояние, которое предшествует или внезапным озарениям, или осознанию недостижимости поставленной цели.

Барон отодвинул в сторону бумаги, переложил несколько резных, зеленого камня вещиц, привезенных с востока. Черепаха – непроницаемый монолит, высокий горб спины и маленькие недоверчивые глазки. Обезьяна – уродливое существо с лицом мудрого ребенка. Волк – длинное поджарое тело, застывшее в вечно не оконченном прыжке. Статуэтки, простые и прекрасные, заворожили воображение имперца, он купил их у грязного варвара и с тех пор не расставался с талисманами. Сейчас Тассельгорн рассеянно переставлял извлеченные из сумки фигурки.

– Послушайте, фон Фирхоф. Я восхищаюсь вами и… стесняюсь, как мальчишка, не решаясь задать вам один вопрос. Тем не менее меня остро мучит любопытство, и я почти несчастен из-за того, что упускаю момент расспросить живую легенду.

– Смелее, барон! Спрашивайте! Оставьте этот тон, мы с вами равны в служении Церену, а в дипломатии, мой друг, вы, должно быть, далеко превосходите меня.

– Отлично! Только, прошу вас, не обижайтесь на случайное слово, я бываю неловок в рассуждениях о тонких материях.

– Я не обидчив.

– В таком случае, скажите мне, фон Фирхоф, отчего вы нередко выбираете способ действий, который кажется странным, даже, простите меня, недостойным ваших возможностей? Я с огромным интересом слушал ваш рассказ. Воистину, если события, о которых вы поведали, столь удивительны, насколько же удивительно то, о чем вы умолчали! Однако… я не понимаю вас. Простите, но не понимаю совершенно, и это почти сводит меня с ума. Зачем вы позволили этому Шарфенбергу держать вас в подвале? Сносили грубую жизнь среди черни предместий во владениях варварского правителя? Позволили себя похитить этому отребью, альвисам? Зачем вам, могущественному волшебнику, допускать подобное? Святой Иоанн! Да вас любой примет за слабосильного студента-богослова! Простите великодушно мою дерзость, фон Фирхоф, но это так…

– Пустое, Тассельгорн. Вы сами ответили на свой вопрос.

– Чем?

– Меня любой примет за загнанного беглеца, богослова-неудачника, впавшего в ересь. Я не считаю необходимым отстаивать свою честь перед каждым встречным буяном или наказывать сумасшедшего мелкопоместного барона. Суть моей миссии – поиск скрытого. Хрупкий орех извлекают из прочной скорлупы с осторожностью. Что за польза, если я разобью скорлупу в прах вместе с ядром? Мне нужна тайна, барон… Я иду за тайной к тем, у кого она есть, кем бы они ни были, – к преступникам, беглым или рабам. Если вид отверженного ученого внушает доверие – я ношу эту личину и могу только благодарить Господа, что она кажется людям правдоподобной. Если понадобится – я ее сброшу без сожаления и сделаю все. Понимаете, все. Не стоит зря проливать кровь, но никакая кровь не перевесит Империи…

Тассельгорн помедлил, переставил безделушки джете в ином порядке. Обезьяна насмехалась. Волк и Черепаха спрятались за ее спиной.

– Благодарю вас, барон. Император мудр. Он знал, разрази меня гром, что делает, посылая такого человека, как вы… И император предусмотрителен.

– До такой степени, что по моим следам в Империи был отправлен настоящий приказ о моем аресте.

– О!

– Вот именно.

– А если бы вас схватили?

– Это бы означало, что я не пригоден для серьезной миссии. Пришлось бы вернуться в столицу в компании солдат. Увы.

– Это очень тонко. Безо всякого сомнения… – Тассельгорн задумался, пытаясь оформить только что возникшее у него ощущение. Фон Фирхоф притягивал… и отталкивал. Симпатия, только зародившись, грозила разбиться вдребезги о странность мага. Неужели человек императора лишен естественных человеческих побуждений – гордости, стремления к почету и славе? Но его могущество неоспоримо. Чувствуется некая внутренняя сила, быть может, сопутствующая сверхъестественному таланту, уделу редких одиночек. И – за Фирхофом стояло безоговорочное доверие императора.