Богатство - Майкл Корда

– Вспоминаю, как пришли представители Секретной службы, чтобы обсудить мою защиту. Я отнюдь не испытывал к ним уважения – в Рузвельта все равно стреляли, равно как и в Трумэна, Форда и Рейгана, не говоря уж, конечно, об убийстве Джона Кеннеди, поэтому я вовсе не заинтересован был слушать, как они собираются меня защищать, потому что не верил, что они на это способны – но я заметил, как заинтересован Роберт. Конечно, разговоры подобного рода его вдохновляют. Он – то, что ты можешь назвать энергичным слушателем – воспринимает все сказанное с таким концентрированным вниманием, что заставляет собеседников нервничать, но если они могли не обращать внимания на то, как Роберт ловит каждое их слово, то я почувствовал, как у меня по спине бегут мурашки, как тогда, когда я прыгал через эту проклятую стену, и я подумал: "Что же, если кто-то здесь и хочет узнать все возможное об убийствах кандидатов в президенты, так это Роберт". Несправедливо, скажешь ты.

– Не знаю. Может, я бы и сказала – да, это вполне возможно.

– То же чувствовал и я. И однако не мог думать, что в случае моей гибели от руки какого-нибудь маньяка Роберт будет обсуждать ее с агентами спецслужб с таким же хладнокровием. Они очень возражали против того, чтоб я заходил в толпу пожимать руки, и, честно говоря, меня самого не слишком радовала подобная перспектива – после убийства Роберта Кеннеди и покушения на Джорджа Уоллеса. Но Роберт оглядел их с полным презрением и заявил: "Мой отец не собирается быть избранным, выказывая страх перед избирателями – потому что он, черт побери, не боится ничего!" – Он засмеялся, вновь закашлялся, сделал глубокий вздох. – Показательно, правда? Роберт решил отстоять мою отвагу, даже не спросив, что я об этом думаю. Его отец ничего не боится – не м о ж е т бояться – и все тут.

– А это правда?

– Не совсем. О, я достаточно горд, чтоб быть упрямым, и отношусь к смерти как фаталист – я не трус – но нельзя быть кандидатом в президенты ни тогда, ни сейчас, не думая иногда, что может случиться. Роберт всегда больше гордился мной, чем я сам. И не простил меня за то, что я проиграл первичные выборы.

– Я думала, ты проиграл и з-з а н е г о… из-за истории с проститутками?

– Я мог проиграть в любом случае. Это был год Никсона, а не мой, и не Нельсона Рокфеллера. Но деятельность Роберта, конечно, способствовала моему поражению. Он этого не понимает. С его точки зрения, я проявил недостаточно твердости. Он счел, что, решив отступить, я не выдержал характера. Я стал его павшим идолом.

– Это нечестно. Ты не з а с т а в л я л его идеализировать себя.

– Так ли? Кто может устоять перед обожанием своих детей? Ты права. Я не заставлял Роберта идеализировать себя, но не сделал ничего, чтоб этому воспрепятствовать. Я расскажу тебе кое-что еще. Когда он был юношей и учился в колледже, он занялся поло, и стал чертовски хорошим игроком. А это опасный спорт. Я занимался им сам и был весьма неплох – одним из лучших игроков в Америке, честно говоря. Однажды в Палм Бич, Эдуардо Тексейра пригласил Роберта выступить в его команде, так что мы с Робертом должны были играть друг против друга. Я сказал ему, чтоб он не расслаблялся, только потому, что я – его отец, в шутку, сама понимаешь, но стоило мне лишь заглянуть ему в глаза, я понял, что мне грозят неприятности. Он д о л ж е н был победить. Для него это была не игра, а дуэль… Я никогда не играл более жестко, более расчетливо, но, что бы я ни делал, Роберт всегда блокировал меня, вытеснял… Поло – жестокий спорт, ты знаешь. А может, и не знаешь. Представь себе хоккей верхом на лошадях, все скачут на полном галопе, колено к колену. Не помню, насколько, но с очень небольшим разрывом – я решил, что смогу сделать очень хороший, четкий бросок, и тут ко мне подъехал Роберт, совсем близко, развернулся, чтобы принять удар, и внезапно я подумал: "Господи, он же целится прямо мне в лицо!" Очевидно, у него мелькнула та же мысль. Я смотрел в его глаза и з н а л, без тени сомнения, что через несколько секунд буду мертв. Затем что-то в Роберте сломалось, воля, может быть, он опустил клюшку и сник. Пропустил мяч, что ни один игрок его калибра не способен сделать, и мы победили. После этого я больше никогда не играл в поло. Я часто думаю, что Роберт, может быть, ничего иного и не хотел. Ему просто нужно было побить меня в чем-то, что я умел делать хорошо, и возможно, заодно вывести из игры – и он преуспел. Но возможно также, что он действительно хотел убить меня, но когда ему представилась реальная возможность, не хватило храбрости.

Она придвинулась ближе, пораженная его спокойствием, словно возможность того, что сын пытался убить его, была чем-то чем-то понятным и допустимым.

– Тебе не кажется, что это слегка мелодраматично?

– Нисколько. Дети часто хотят убить своих родителей. Фрейд просто указал на очевидное. Ты никогда не желала убить своего отца? Хотя, возможно, с девочками все по-иному…

По ее телу прошла дрожь, такая резкая, что он это заметил.

– Надеюсь, ты не подхватила ту же простуду, что и я.

– Нет, – сказала она. – Со мной все в порядке.

Но последнее было неправдой. Истории о Роберте устрашали, не только из-за того, что он сделал, или хотел сделать, но потому что Артур, казалось, из-за них не переживал. Правда была в том, что он по-прежнему любил Роберта больше, чем других детей, и похоже было на то, что и Роберт по-прежнему любит отца.

Совершенно неожиданно она испытала желание не столько секса, сколько утешения. Она выскользнула из трусиков-бикини и потянулась к Баннермэну, который, казалось, был слегка удивлен.

– Не уверен, что я к этому готов, – с сожалением сказал он.

– Думаю, я смогу об этом позаботиться, – прошептала она.

Он усмехнулся и со стоном повернулся на бок, когда она крепко прижалась к нему.

– Боюсь, ничего хорошего не выйдет. Я болен.

– Не так уж болен. Подожди и увидишь.

– Придется долго ждать.

Но он ошибся. С одной стороны ей было несколько стыдно, что она вовлекает в секс больного человека, а с другой – не вполне понимала, зачем этого захотела. Чтобы доставить ему удовольствие? Возможно. Она думала, что, похоже, он не так уж болен, как считает. Что его просто расстроила простуда, а мысли о пороках Роберта, конечно, усугубили это состояние. Ничто не способно лучше взбодрить мужчину, чем секс. Ради собственного удовольствия? Было нечто возбуждающее в уходе за ним, вынуждена была она признать – сочетание ее власти и его уязвимости, но утешения она жаждала больше, чем сексуального наслаждения, нуждалась в уюте и близости, которые можно найти, в конце концов, только одним путем.

Каковы бы ни были ее мотивы, Артур ответил ей, после определенных усилий с ее стороны. Хотя, если быть абсолютно честной, не больших, чем для многих мужчин вдвое его моложе. Она прижималась к нему, приноравливалась к его телу, как фрагмент сложной головоломки. Двигаясь достаточно быстро, она довела его до финала, затем вытянулась неподвижно, надеясь, что он уснет. Она чувствовала сейчас покой и безопасность, но, конечно, это была ложная защищенность, она знала это – и утром ей придет конец. Быть в постели с мужчиной – это перемирие, а не мирный договор, но лучше это, чем ничего. Она была благодарна и за перемирие.

Но он все еще не спал.

– Не забудь мне напомнить, – хрипло прошептал он.

– О чем?

– Первое, что нужно сделать утром – проследить, чтобы Лео Голдлюсту предложили работу, которой он хочет.

– Ты сделаешь его директором своего музея?

Она услышала, как он тихо засмеялся, потом перевел дыхание.

– Нет, но намека будет достаточно.

– Что ты ему скажешь?

– Я? – Он, казалось, удивился. – Я ни слова не скажу, любимая. Дела так не делаются, ты должна научиться. – Он взял ее за руку и крепко сжал. – Артур Баннермэн, – произнес он, называя себя в третьем лице, как бывало, когда он объяснял, что он может, и что и не может сделать, – никогда не говорит ни с кем напрямую о подобных вопросах. Кто-нибудь позвонит сэру Лео, и даст понять, что я бы хотел повидать его по возвращении из Каракаса. Будет брошен намек на весьма значительный пост в будущем. Голдлюст сообразит. Если он будет выказывать какие-то признаки нетерпения, без сомнения, мы подыщем ему теплое местечко в Фонде, скажем, поручим поиск достойных европейских художников. Приличный гонорар, дорожные расходы, временами небольшие премиальные, только, чтобы подогреть его аппетит… Зачем покупать человека, когда его можно нанять? – У него вырвался смешок, снова перешедший в кашель.

Эта сторона характера Артура редко проявлялась в ее присутствии. Она всегда считала его прямодушным "белым англосаксом, протестантом", пропитанным достоинством и моралью до мозга костей, каким он и любил себя выказывать. Но он мог, когда хотел, быть хитрым и коварным, тем более, что, как бы он ни поступал, он был твердо убежден, что действует в соответствии со своими принципами. Она проштудировала все книги о Баннермэнах, какие могла, и с удивлением обнаружила, что в среднем возрасте, в эпоху "холодной войны", Артур был связан с ЦРУ, хотя он редко упоминал об этом. Он осуществлял тайную связь между миром шпионажа и миром большого бизнеса, академическими кругами, фондами и старой денежной аристократией Северо-Востока, был одним их тех "умных людей", с которым советовался каждый президент. Имя Баннермэна использовалось, чтобы прикрыть интриги и заговоры, поддержать "дружественных" латиноамериканских диктаторов, и свергнуть "недружественных", убедиться, что "правильные" политики в Европе (антикоммунисты) получают теневую оплату своих кампаний. Исследовательские гранты Баннермэна выделялись таким многообещающим молодым выпускникам университетов, как Генри Киссинджер, Герман Кан и Збигнев Бзежинский, Баннермэн финансировал консервативные учебные заведения, правые газеты и журналы по всему миру, бесконечные гражданские комитеты в поддержку мировой демократии, в случаях с шахом Ирана, президентом Маркосом на Филиппинах и генералом Хименесом в Венесуэле.