Богатство - Майкл Корда

– Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы какое-нибудь из этих известий могло потрясти Роберта.

– Ты не з н а е ш ь парня, – мрачно сказал Артур. – Я, наконец, изведал немного счастья в жизни, благодаря тебе, и сделаю все возможное, чтоб его защитить.

– Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдсмитом?

– Собираюсь.

Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей символом прямоты, человеком, неспособным ни на какие моральные компромиссы, другими совершаемые каждый день.

Он закашлялся, хватил ртом воздух, и закашлялся снова, на сей раз, похоже, не в силах остановиться. На миг она подумала, что он может подавиться, и начала колотить его по спине, пока он слабо не махнул ей рукой – хотя пытался ли он велеть ей перестать или бить сильнее, она не догадывалась. Его лицо побагровело, стало почти пурпурным, глаза приобрели блуждающее выражение, затем дыхание стало медленно, с болезненными усилиями восстанавливаться. Хотела бы она уметь оказывать первую помощь. Почему такие вещи всегда понимаешь слишком поздно? Баннерман вытер лицо носовым платком из нагрудного кармана.

– Со мной все в порядке, – простонал он. – Прекрати меня бить.

– Я только старалась помочь. Ты у в е р е н, что все в порядке?

– Я так сказал, разве нет? – он все еще дышал тяжело, со стоном и покашливанием, но цвет лица возвращался к нормальному. Он был вне себя. Он ненавидел мелкие унижения жизни, и как-то признался ей, что на банкетах во время своей президентской кампании не ел ничего, кроме овощей и хлеба, потому что боялся подавиться цыплячьей косточкой или куском мяса перед сотнями людей и телевизионными камерами. – Стакан воды, пожалуйста, – слабым голосом попросил он.

Она встала и принесла ему воду.

– Ты ляжешь в постель, – твердо заявила она. – Н е м е д л е н н о!

– Ничего подобного.

– Н е м е д л е н н о, Артур. Я так сказала.

– Ну, ладно, – согласился он. – Только ради мира и спокойствия. – Он сделал вид, что подчиняется ее капризу, но она поняла, что он испытывает облегчение. Он х о т е л лечь в постель и отдохнуть при условии, что может притвориться, что он просто успокаивает ее, а не подчиняется собственной слабости. Он встал, неуверенной походкой прошел в спальню, и со вздохом облегчения улегся на кровать.

– Может, тебе лучше раздеться? – спросила она, следуя за ним.

– Не обязательно. Я просто полежу несколько минут, переведу дыхание. Нам нужно пойти пообедать. Ты, должно быть, умираешь с голоду.

– Не умираю. Я даже не хочу есть. А ты останешься в постели. Раздевайся, или я сама буду раздевать тебя.

– Не будь смешна. Я не ребенок. Могу раздеться сам.

– Так сделай это. – Она никогда не говорила с ним так раньше, и, к ее удивлению, в ответ он не рассердился.

Он с усилием сел, и стянул ботинок, не потрудившись даже расшнуровать его. Казалось, это заняло у него века. Она села рядом на постели и расшнуровала другой ботинок, не услышав никаких протестов, затем сняла с него пиджак. Его дыхание все еще было хриплым, и порой он сдерживал его, словно пытаясь предотвратить новый приступ кашля. Теперь он прекратил всякое сопротивление, и не слишком помогал.

Она редко раздевала мужчин – обычно мужчины хотели раздевать ее – и премудрости мужской одежды были ей незнакомы. Одно дело – помочь мужчине стянуть джинсы и свитер, и совсем другое – сражаться с туго завязанным галстуком Артура, запонками, жилетом и подтяжками. Ее удивило количество пуговиц. Она всегда считала, что мужская одежда устроена разумнее женской, но борьба с застежками на его рубашке и жилете заставила ее изменить мнение на сей счет. Он со стоном поднял руки, чтобы она могла стянуть с него рубашку и майку, затем улегся, пока она стаскивала брюки. Она отвернула одеяло, помогла ему подвинуться, потом укрыла его.

– Сколько суеты из-за несчастной простуды, – сказал он, – но явно неискренне. Он был вполне счастлив, очутившись, наконец, в постели, смирившись с неизбежным.

– Это не просто простуда. Это может быть грипп.

– К черту грипп. Стоит только как следует выспаться, и я буду свеж, как огурчик. – Он попытался бодро улыбнуться ей, но ничего не получилось. На его лице промелькнул слабый намек на улыбку, но он, казалось, был слишком слаб, чтоб придать ей хоть какую-то убедительность.

– Нужно измерить тебе температуру.

– У меня никогда не бывает температуры. Все это чепуха. Прекрати разыгрывать сестру милосердия, лучше просто побудь со мной.

– Я сделаю лучше, – сказала она, и, легко выскользнув из платья, одним быстрым движением стянув колготки, оказалась рядом с ним в постели. Все-таки есть преимущества в том, чтобы быть женщиной!

Она почти ожидала, что он будет гореть в лихорадке, но, однако, он был таким холодным, что она инстинктивно обняла его, чтобы согреть. Ему, казалось, было это приятно, и через несколько минут он, похоже, задремал. Едва она решила, что он спит, на него снова накатил приступ кашля, на сей раз менее сильный. Она помогла ему сесть и подсунула под спину пару подушек, пока он пил воду.

– Я чувствую себя, как чертов инвалид, – пожаловался он.

– Ну, ты не инвалид, но пользуйся его привилегиями, пока можешь.

Он усмехнулся.

– Хотел бы я думать так же. – Он повернулся к ней. – Ты считаешь, я преувеличиваю все, связанное с Робертом?

Именно так она и считала – и еще хотела, чтоб он побольше думал о ней и поменьше о Роберте. Но она покачала головой.

– Нет, нет, уверяю тебя… но это нелегко понять. Родители всегда преувеличивают в ту или иную сторону. Их дети вечно либо дьяволы, либо ангелы. Из того, что ты рассказала, следует, что твой отец считал тебя ангелом, когда же он обнаружил, что ты совершенно нормальная юная девушка, он был разгневан и разочарован.

– Ну, это не совсем верно. – Не настал ли момент рассказать ему правду – спросила она себя, – но не была вполне уверена. Может быть, лежа в постели, когда он плохо себя чувствует, представится подходящее время, чтобы покончить с недоговоренностью раз и навсегда… Но прежде, чем она могла собраться с мыслями, Баннермэн вернулся к теме, которая, казалось, интересовала его больше.

– Это все моя вина. Я отдавал Роберту предпочтение перед остальными детьми. В нем всегда было заложено б о л ь ш е – не больше от меня, я не это имел в виду – но больше силы, больше энергии, остроты ума. Когда он был ребенком, то идеализировал меня – он ожидал от меня большего, чем я сам. Когда я был с Робертом, то не мог позволить себе малейшего проявления страха или неуверенности, потому что знал – он будет разочарован. Вспоминаю, как однажды на охоте я перепрыгнул на коне через чертовски высокую каменную стену, не имея никакого представления, что с другой стороны, только потому, что Роберт смотрел на меня и мог расстроиться, если бы я объехал стену, как все остальные – вполне разумно, между прочим. Помню, как подумал: "Мой Бог, я собираюсь убиться, только для того, чтобы Роберт мог мной гордиться!" – Он перевел дыхание. – Мне было ужасно стыдно за подобные мысли, но когда я увидел его верхом на пони, вижу как сейчас, – и его ярко-синие глаза смотрят прямо на меня, полные гордости и возбуждения, но есть в них что-то еще, нечто мрачное…

– Сколько ему было лет, Артур?

– Ну, не помню. Десять, возможно двенадцать. Прелестный ребенок, превосходно сидящий на маленьком пони, сером в яблоках, с пышной белой гривой и хвостом. Кличка пони была Мефисто, потому что он был настоящим дьяволенком и знал это. Купил я его, помнится, у Корнелиуса Арбогаста из Клинтон Корнерс, когда его дочь подросла, заплатил тысячу долларов за детского пони в те дни… В любом случае, дело в Роберте – в бриджах и бархатном охотничьем кепи – у него был до смерти серьезный вид, как всегда, рядом, на всякий случай ехал конюх. И я подумал: "Мальчик хочет, чтоб я умер".

– Он, может быть, не думал ничего подобного.

– Да? Знаешь, я всегда чувствовал, что он никогда не простит меня за то, что он не старший, что Джон родился раньше его… А потом, Роберт – романтик, и всегда им был. Он любит опасность, любит риск, и полагаю, когда он был ребенком, я внушил ему мысль, что я – тоже, потому что это был легчайший путь завоевать его привязанность. Но в действительности, я их не люблю, во всяком случае, по стандартам Роберта.

Он откинулся назад и на минуту закрыл глаза. Она надеялась, что он уснул, но он заговорил снова, словно испытывал необходимость объяснить ей свои чувства к сыну.

– Когда я решил выставляться в президенты, – продолжал он, понизив голос, – Роберт хотел моей победы гораздо больше чем я. И я не уверен, что не принял решение больше для удовольствия Роберта, чем своего. Это был, сама понимаешь, высочайший рывок из всех, и именно Роберт настаивал на нем, ссылаясь на политических экспертов и рейтинговые списки, доказывающие математически, что я способен победить. Что ж, я не мог выказать слабости перед сыном, и бросился в эту гонку, точно так же, как скакал когда-то через ограды и каменные стены в охотничьем поле, и, конечно, потерпел поражение.