Второй вариант - Юрий Теплов

Я ждал. Он ковырял носком сапога бурую землю. И снова заговорил:

— Насчет Гапоненко — оно, конечно. Виноватый согласно уставу. Надо было ему выполнить приказание, а потом обжаловать. Хотя я бы тоже так сделал, как он. Потому как нервы у всех есть: хоть у солдата, хоть у офицера. И приказания, между прочим, бывают разные. Потому как есть еще справедливость.

Да, Марченко, Сергей тоже когда-то говорил о справедливости. Три года назад, в училище. Когда старшина несправедливо наказал Ивана Шестакова. Странный круговорот происходит. Как будто возвращаются назад целые куски жизни.

— Марченко, — сказал я, — ты веришь в справедливость?

— Верю.

— И я верю. И пойду сейчас к командиру полка. Только объясни мне, что там еще нес Гапоненко. Сержант поскреб в затылке:

— Про кросс.

— Про какой кросс?

— Ну, на весенней проверке.

— А что произошло на весенней проверке?

— Я думал, вы знаете.

— Ничего не знаю, Марченко. Поясни толком, — а сам уже смутно стал догадываться.

И тогда, еще весной, где-то не сходились концы с концами. Очень уж лихо прошли дистанцию Серегины подчиненные. Вдруг высветился в памяти солдат, с таким же пятым номером, как у меня, который выскочил из кустов, справил нужду и снова исчез.

— Наш комсомольский секретарь ему подставки организовал, — сказал Марченко. — Такое не утаишь.

Оказывается, все было примитивно просто. Два комплекта нагрудных номеров. Дублеры из другого взвода. Стартовали Сережкины. За поворотом на дорожку выходили дублеры, а подчиненные Гольдина — напрямую, к финишу. Сам Сергей прошел дистанцию, конечно, полностью. Разрядник. И все его подчиненные стали разрядниками.

Об этом и сказал Гапоненко вслух Гольдину, да еще выложил все, что о нем думает.

— Вы уж объясните командиру, товарищ лейтенант, — напутствовал меня Марченко. — Может, он тоже не знает?

Хаченков встретил меня дружелюбно. Расспросил о поездке, терпеливо выслушал о Гапоненко. Сказал:

— Идите к людям, Дегтярев! А солдатику придется отсидеть.

Показалось, что я ослышался. Или Хаченков не так меня понял?

— Речь об очковтирательстве, товарищ полковник! Учитывая это, Гапоненко не виноват.

— Во-первых, виноват. А во-вторых, надо знать, где распускать язык.

— Вы имеете в виду приехавших корреспондентов?

— Идите, Дегтярев!

— Но...

— Кру-гом!

Я повернулся и, печатая по привычке шаг, вышел из его кабинета. Единственная мысль владела мной в тот момент: не останавливаться! Идти куда угодно и жаловаться куда угодно, но справедливости добиться. Пусть не сию минуту — надо было выезжать на полигон, пусть даже не завтра, но все равно стучаться во все двери! Потому что несправедливость — хуже, чем пуля. Раны от нее долго зарубцовываются, может даже не хватить жизни.

Все валилось в тот день из рук. А вечером впервые не встретила у яблонь Дина. Молчал я, молчала она. Ужинать не хотелось и спать было невмоготу. Я не мог больше держать все в себе и рассказал ей про Гапоненко. Может быть, она слушала меня невнимательно?

— Лень, а вдруг ты не прав? Вдруг в интересах всего дела так и надо поступить?

— Как надо поступить? — Я чувствовал, что сейчас взорвусь, что надо бы промолчать, иначе будет беда. — Как надо поступить? Посадить невиновного, да? Лес рубят — щепки летят, да? — Я уже не сдерживал себя. — Что ты в нашем деле понимаешь? Что?.. «Льдинка-Холодинка», да? Ты помнишь ночь на даче?

Она закрыла лицо руками, и я опомнился. Оцепенение прорвалось мыслью: «Что я делаю?»

— Прости! — Я схватил ее руки. — Прости!

Она не плакала. Лицо у нее было спокойное и усталое. Подошла, провела рукой по моим волосам. Снова отошла и села спиной к окну. Сказала:

— У меня будет ребенок.

Я еще не успел осмыслить сказанного, как толчком рванулась в грудь радость. Она качнула головой:

— Не твой ребенок. Его. Я догадывалась об этом в Уфе. Потому и не хотела ехать. Потом не выдержала.

Я плохо слышал, о чем она говорит. Какой-то звон был в ушах, и комната вдруг показалась совсем незнакомой. Бессмысленно оглядывал стены. Заметил рисованный портрет в багетной рамке. Он что, и раньше висел здесь? Пузатый комод с резными ящиками... На нем статуэтка балерины с отколотой рукой. Неужели она всегда стояла тут?

— Дина!

— Ты меня выслушай до конца, Лень. Я уеду завтра. Только не возражай. Мне надо уехать. Через год все будет так, как тому суждено. Я не забыла ту ночь на даче. И помню, что сказала в то утро...

Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня, раскинувшего руки в август. Почему же так беспокойно? Почему мысли все время возвращаются к той дороге, к тем камням, на которых еще остались мои следы?

Да, Иван, человек никогда не признается в своем счастье. Он просто не знает, что счастлив. И, лишь достигнув белой хижины, поймет, что совсем недавно держал в руках Синюю птицу.

Слушай, Иван, я рассказываю тебе продолжение.

Не знаю, да и знать не хочу, как живут Сергей и Ольга. Но верх в доме, судя по началу их семейной жизни, держит она. Хотя по-всякому поворачивает жизнь.

Дороги наши с ним окончательно разошлись с того самого перекрестка, на котором стоял вышедший с гауптвахты Гапоненко. Вытащил все-таки его тогда подполковник Соседов. А Гольдина вытащил на партийное собрание. Потом в окружной газете появился фельетон «Липовые зайцы». Наверное, имелось в виду, что во время кросса его подчиненные бегали по кустам. Он написал рапорт с просьбой перевести его в другой гарнизон. Перевели... С тех пор мы не виделись.

А недавно встретил на одном совещании Леву Вяха. Рулит политотделом, произносит зажигательные речи и по-прежнему все куда-то спешит. Он и рассказал, что Гольдин осел в каком-то кадровом органе и тоже ходит в полковничьем звании. Посох удачи — да?..

Нет, Ванюша. Умение приспосабливаться к обстоятельствам или вертеть ими — не тот посох, который поддерживает человека всю жизнь. Как я лично выгляжу в деле — тоже гнилая палка. Главное — само Дело. Ты на себе в этом убедился. А звезды на погонах — производное. Твоя генеральская — тоже пришла из Дела...

Мы старые-старые стариканчики, Ваня. А мысли нет-нет да и вернутся в ту пору, когда мы все были лейтенантами.

— Самые счастливые годы, — сказал подполковник Соседов перед тем, как его перевели на повышение в Забайкалье. — Что заложено в лейтенантах, то аукнется в полковниках.

Вскоре после отъезда замполита и Хаченкова проводили в запас.

С Диной я виделся. Правда, очень давно. Она живет с мужем, у них дочь. И я женат. На том самом, выросшем из дождя, чуде. Только чудо растворилось в буднях.

Часто думаю, почему я все-таки не поехал к ней тогда? Почему? Наверное, потому, что боялся потерять первую любовь. Наверное, потому, что не верил в себя, что не хватило внутренней силенки. Думал — все уйдет, останутся придирки, ревность и боль... В прошлом году я снова отправился в Уфу. Побывал около ее дома. Все смотрел на подъезд, на окна, хотел, хоть издалека, увидеть. Нет, не увидел.

...А Гапоненко увез свою Пальму на Север. Молодец, правда?

ГРАНАТОВЫЙ ЦВЕТ

КОМАНДИРОВКА

— Лечу в командировку, — сказал Новиков. Жена никак не отреагировала, молча наблюдала, как он укладывает в портфель привычный дорожный минимум вещей. И только когда он затолкал туда две банки сгущенки, банку растворимого кофе и три пачки чая, спросила:

— Надолго?

— На месяц.

— Может быть, хоть скажешь, куда летишь?

Он непроизвольно замешкался с ответом и тут же почувствовал, что она насторожилась. Глянул на нее так, как умел смотреть, когда хотел что-то скрыть, — беззаботней безмятежно. Сказал:

— В Ташкент.

— А что, в Ташкенте чаю нет?

— Чтобы не отвлекаться на магазины.

— А-а... — протянула она недоверчиво.

Это «А-а...» Новиков вспоминал и когда ехал в аэропорт, и когда сидел в салоне «Арианы», взявшей курс на Кабул. Почему он не захотел сказать ей, что летит в Афганистан?.. Спрашивал себя и не мог дать четкого ответа. Во всяком случае, не потому, что оберегал ее от волнений. Просто не хотел, наверное, чтобы в их отношения вмешалась война. Ведь Афганистан — все же война; пусть необъявленная, но война. Узнай она про его командировку, глаза сразу бы сделались испуганными. Все будничное, сиюминутное тотчас отступило бы, улетело, испарилось. И воцарилось бы понимание, замешенное на серьезности момента, когда все остальное кажется шелухой от семечек. Да и сама она, по своей женской природе, не смогла б, не посмела б выглядеть иначе, как переживающей, ждущей, нужной.

Парадоксов в этой сутолочной жизни более чем достаточно, думал Новиков. И главный из них — «чем хуже, тем лучше». Да, так получилось, что, чем труднее складывались жизненные обстоятельства, тем светлее были их семейные отношения. И наоборот. Последние годы больше было наоборот. Трудно даже отыскать ту полосочку, чтобы сказать «до» и «после». Наверное, нету ни четкой черты, ни старого костерка перед непогодой... Со стороны поглядеть — везучий Новиков. Взяли в центральную газету, получил в Москве приличную квартиру, солидно печатается. И полоса безденежья осталась в прошлом — живи и радуйся. Но чем больше надо бы радоваться, тем дальше они с женой отдалялись друг or друга. Вернее, меньше понимали друг друга — без ссор и ругани и, что обиднее всего, даже без выяснения отношений. В последнем он, пожалуй, был виноват сам. Как, например, неделю назад, когда она, вернувшись из магазина, вручила ему какую-то импортную сорочку в цветном целлофане.