Второй вариант - Юрий Теплов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй тост произносил заметно подобревший и как-то по-стариковски домашний Хаченков:
— Что же вы наделали, дети? Что же вы, Олюшка, родителей-то не известили? Лишили их счастливых минут. Дети всегда думают, что они — отрезанный ломоть. А для родителей — не-ет, не отрезанный.
— Мы еще одну свадьбу во время отпуска отгуляем, товарищ командир, — сказал, будто доложил, Сергей.
— И то дело. А пока ни мамки, ни папки с вами нет — полк вам за мамку и за папку! От имени полка скажу: согласья вам, дети! И целый взвод сыновей!
Он глядел на них добрыми повлажневшими глазами, а я думал о том, какими же разными бывают люди в разной обстановке. Кто бы мог узнать сейчас в этом пожилом человеке с грустными глазами нашего жесткого и шустрого командира. Даже форма выглядела на нем, словно с чужого плеча. А подполковник Соседов в гражданском костюме смотрелся, словно был в форме. Человек настолько сложен и неоднозначен, что всех эпитетов русского языка не хватит для его характеристики.
Хаченков засобирался скоро, сказал Соседову: «Побудьте до конца», расцеловал молодых и уехал. Тетя Маруся то присаживалась с краю стола, то выбегала в сени — за огурцами и холодцами. Даже в пляс пошла, когда Лева Вях заиграл на баяне. Приплясывала с белым платочком в руке и выкрикивала частушки:
У меня матаня — Ваня,До чего же он хорош!Как наденет костюм черный,На учителя похож...
Костюмов у нас — ни черных, ни других — еще не было. Серега сидел в парадной форме с галунами, а Ольга так и жалась к его плечу. Я и завидовал им, и радовался за них. Прогонял мысли о Дине, но они время от времени все равно лезли в голову. Потому и не заметил сразу, что тетя Маруся усиленно махала мне от порога рукой, вызывая за какой-то надобностью. Я встал из-за стола с легким звоном в голове.
— Выдь-ка во двор, — зашептала тетя Маруся. — Нинка там приперлась.
— Какая еще Нинка? — не соображал я.
— Фельдшерица Сережина.
Этого еще не хватало!
Я храбро нырнул в темноту, поскользнулся на крыльце. Нинка стояла, прижавшись к забору. Увидя меня, подалась вперед, но тут же отпрянула.
— Ты-то чего выполз, Христосик? Я просила Сергея вызвать!
— Ни-ина! — протянул я укоризненно. — Он же не на тебе женится.
— А обещал — на мне.
— Теперь уже все, мать его — по паровозу, — вспомнил хачевскую присказку. — Уже штамп в документы поставили.
— Я ей покажу штамп! Я ей все волосы повыдергаю! Всю вашу свадьбу сейчас разукрашу!
Она ринулась было к крыльцу, но я загородил путь, обхватил ее руками. Она попыталась вырваться, потом сразу сникла, уткнулась мне в грудь и заревела.
Мне стало жалко ее: тоже ведь несчастный человек, тоже обманулась в любви. Стал гладить волосы, щеки. И вдруг поймал себя на том, что прижимаю ее все плотнее. Это же это такое? Ведь в горе же Нинка, а я, сочувствователь паршивый, прижимаюсь к ней как мужик!
Чуть отстранился. Она продолжала всхлипывать.
— Перемелется, Нин, — пробормотал я.
— Уста-ала я, — простонала она. — Устала от бабьей слабости. Удавиться только!
— Что ты, что ты, Нин!
— Ничего вы, мужики, не понимаете в женской душе. Капельки не понимаете-е-е... Может, я самой расхорошей женой бы стала! А тут... Опять в райцентр на аборт ехать...
Я мигом отрезвел от слова «аборт», даже отшатнулся от нее. Она тут же перестала плакать, отодвинулась. Лицо ее белело в темноте, совсем близко от моего, и глаза вспыхивали, как два фонаря.
— До свиданья, Христосик! — сказала она с болью, укоризной. — Ничего, еще загрязнишься. Замараешься. Чистенький ты. Жизнь замарает... А этому хахалю передай, что не будет ему счастья!
Стукнула калиткой и пошла согнувшись. Я глядел ей вслед, пока она не растворилась в темноте. Потом уселся на крыльце, не чувствуя холода. Сидел и спрашивал себя: что это — судьба?.. А если судьба, если предначертано, почему все зависит от случая? Ольга взяла и приехала, и пожалуйста — случай. И судьба...
Ко мне никто не приехал. И не приедет.
Кажется, я даже всхлипнул от жалости к самому себе. Только без слез. С детства не научился плакать.
Вышла тетя Маруся. Надела на меня шапку и накинула шинель. Видно, подполковник Соседов заметил хозяйкину заботу и решил, что со мной непорядок. Тоже вышел на крыльцо. Я встал, сказал ему:
— А ко мне никто не приедет. И вообще я из неудачников.
— А есть кому приехать? — спросил он.
— Может, есть. Или, может, нет уже.
Не знаю; как и почему, но вдруг рассказал замполиту про Дину, про свои письма. И даже прочитал стихи:
Утром медленно падал снег.Я увидел тебя во сне.
— Идемте в избу, — сказал он. — Холодно...
А в понедельник, после развода, вызвал к себе в кабинет и спросил:
— В отпуск хотите поехать?
Я и дар речи потерял от неожиданности. Промямлил что-то о графике отпусков, о выезде в лагеря.
— Так хотите или нет?
— Хочу.
— Выписывайте проездные документы. Я все улажу. Только возвращайтесь до лагерей. Позже догуляете при части.
ДИНА
Падал мокрый апрельский снег. Я шел и видел: она держала его под руку, потом они зашли за ограду. Там, в окружении деревьев, стоял их дом... И скрылись в подъезде. Постой, может, это не она? Ты помнишь, была у нее серая шапка? Нет. А серая шуба? Нет. Ты видел ее лицо? Может быть, тот, с кем она шла, старик? Почему ты решил, что они муж и жена?
Я вообще никого не видел. Просто шел и думал. И рисовал все это в своем воображении. А оно, воображение, металось, как птица в силках, и невмочь было ему остановиться на чем-нибудь одном.
Я шел и думал. Потом повернул обратно — снова к их дому на улице Свободы. И побежал, будто боясь опоздать на свидание.
Как тянется время! Разве тянется? Сколько прошло — час, два? Я стоял, прижавшись к забору, напротив их подъезда. И решил нести свою вахту до тех пор, пока не увижу ее.
Дважды мимо прошел милиционер. Попросил спички.
— Я не курю.
Он потоптался рядом со мной, в своем новом белом полушубке и в черных валенках с галошами. Поинтересовался:
— Недавно училище закончили?
— Давно.
— А вы не стесняйтесь, пройдите прямо домой, может быть, ее и дома-то нет?
Догадливый дяденька, но мне его догадки, словно черный валенок в душу. Я отвернулся от него, не ответив, не отреагировав. И он отошел, обиженный невежливым лейтенантом, которому посочувствовал. Мне от этого стало еще горше. И караул напротив подъезда показался ненужным, лишним, детским. И моя робость — излишней, даже если у нее уже был муж. Мало ли школьных товарищей нормально встречаются, здороваются, звонят друг другу?
Я оторвался от ограды и решительно зашагал вверх по улице к знакомой телефонной будке, бормоча в такт шагам номер телефона, который я помнил всегда и помню до сих пор. Будка была на месте, и аппарат тот же самый, только трубка была прикована к нему новой цепью.
Щелкнул рычаг на том конце провода.
— Да-а!
Это ее «да-а». Она дома. Я молчу. Я еще ни слова не сказал. Но вижу, как меняется ее лицо. Сейчас она спросит: «Это ты?»
— Кто это? — И еще раз, уже шепотом: — Кто это?
— Ты замужем?
— Ты где?
— Почему ты замужем?
— Я иду к тебе. Где ты?
В трубку проник чей-то мужской голос. Он, верно, что-то спрашивал, она неясно отвечала. Затем произнесла, словно специально для меня, отчетливо и громко: «Да, он приехал».
— Жди меня там, — услышал я, и сразу короткие гудки.
«Жди меня там». Иду туда. Буду ждать ее там, где когда-то была единственная клумба с осенними цветами. Белые астры напоминали островок в кленовом, одетом в багрец, саду. И сторожиха с метлой, помнится, все поглядывала на меня с опаской: а не кинется ли этот подозрительный рвать цветы.
В садике пусто и голо. Клумба, уже высвободившаяся из-под снега, и теперь напоминала островок, только черный. Почернела и наша скамейка, на которой я вырезал когда-то букву «Д». Ее не было видно, потому что на скамейке лежал пропотевший насквозь снег с черными вытаявшими оспинами.
Отсюда видно школу, где я учился. На первом этаже была аптека, от аршинных букв и сейчас еще сохранились белые полосы. На втором — наша мужская школа. Тогда еще было раздельное обучение, и юные представительницы слабого пола лишь изредка появлялись в нашем мальчишечьем царстве, и тогда школьный зал веселел от белых передников.
Там мы и познакомились. Под Новый год девчонки из третьей женской пришли к нам на вечер. И она тоже — худенький очкарик с белым бантом...
Я смотрел в конец аллеи, стараясь угадать момент, когда она появится из-за поворота. Но появились суетливая бабушка и серьезный внук с лопаткой. Он тут же подбежал к скамейке и сосредоточенно стал разглядывать на снегу большие рубчатые следы, выдавленные чьими-то галошами.
— Здравствуй. — Она подошла совсем с другой стороны.
— Здравствуй, — ответил я.
Она была не такой, какой помнилась. И даже не потому, что на ней были незнакомые мне серое пальто и шапка из серого каракуля. Она изменилась в чем-то другом, пока для меня неясном.