Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Приклонский Е.

— Что с тобой?

— Н-не знаю, — поскрипывая зубами, мычит он. — Один раз... уже было... так... еще когда дома. — Наводчик передохнул. — Пройдет, однако.

— Да что болит?

— Ж-живот.

— Где?

— Кругом.

Выслушивая эти исчерпывающие ответы и сообразив, что в таком состоянии больной дойти до села не сможет, расстилаю брезент на не успевшей остыть надмоторной броне и предлагаю Васе лечь наверху, но он отказался, невнятно объяснив мне, что так ему терпеть легче. С минуту растерянно размышляю, как же быть.

— Ну, ты повиси, пока я за нашими сбегаю. Люки я снаружи ключом закрою: мало ли что.

Спрыгиваю на землю и, торопливо выбрав направление, бегу сквозь туман к селу. На ходу взглянул на кировские танковые часы (по «славянскому» обычаю водители держат их всегда при себе). Светящиеся стрелки показали 21.30. Бежать трудно: [263] ноги увязают в черноземе... Через несколько минут, вспотев и запыхавшись, поневоле перехожу на шаг. Иду и ломаю голову над диагнозом. Может быть, грыжа? После вчерашней возни с бревнами могло приключиться. Но Вася сказал, что так уже с ним было. Аппендицит? Про эту болезнь мне известно только понаслышке. Значит, у Вдовина уже второй приступ и необходима немедленная операция... А если это третий? Возможно, самый первый был несильный и на него попросту не обратили внимания. В таком случае этот приступ вообще для Васи последний... Страшась за товарища, снова припускаю бегом, но вряд ли это движение можно назвать бегом.

Полчаса уже прошло. Этого времени вполне достаточно, чтобы преодолеть, делая скидку на мою скорость, расстояние от застрявшей машины до Багвы, а села все нет. Почувствовав неладное, я останавливаюсь и начинаю внимательно прислушиваться. При движении сделать это мне мешало жирное чмяканье сапог, выдираемых из густого месива чуть ли не при каждом шаге. Стою, отдыхая, минуты три. Ниоткуда ни звука: ни голоса человечьего, ни петушиного крика, ни лая собак — ничего. Мне показалось почему-то, что я забрал левее, поэтому круто сворачиваю вправо, чтобы исправить свою оплошность. Однако минут через двадцать, не встретив никаких признаков жилья, снова останавливаюсь среди чистого поля. Далеко уйти от села я не мог, но где оно? Напрасно до рези в глазах то всматриваюсь в туман, то, низко нагибаясь, стараюсь разглядеть на земле хоть какой-нибудь след... Вот не было печали! Самое правильное, пожалуй, остаться на месте и дождаться утра, но тревога за больного, да и за машину тоже (ночью может ударить мороз, а многократно разбавленный водою антифриз не слит из системы охлаждения) заставила меня идти. Неизвестно куда.

Спустя какое-то время местность пошла на подъем. Выбравшись на возвышение, где туман был немного реже, долго осматриваюсь, поворачиваясь вокруг собственной оси. Степь да степь со всех сторон! Черно и жутко. Ощупываю правый бок, где должен висеть пистолет, но оружия на месте не оказалось. Кобура с поясным ремнем, снятым, чтобы удобнее было работать в тесном трансмиссионном отделении, остались в машине, когда я заторопился в село. На моем «вооружении» — одни часы в пластмассовом корпусе. И опять тащусь куда-то, с трудом выдергивая ноги из грязи. [264]

Уже перевалило за полночь. Туман начал редеть, и на небе появились редкие темно-синие просветы с холодными блестящими звездами. Воздух сделался суше, морозней. Набухшие от влаги ватные телогрейка и брюки начали покрываться ледяной корочкой, постепенно превращаясь в подобие рыцарских доспехов. Бреду, не разбирая дороги. Наткнулся в поле на следы гусениц. Но сколько я ни разглядывал отпечатки траков, пытаясь по рисунку определить, чьим танкам принадлежат следы, ничего не вышло: наслежено сильно и темнота мешает.

Часам к трем пополуночи мне уже стали мерещиться вдали огоньки. Напрягая последние силы, черепашьим шагом тороплюсь к ним, но прихожу к полосе нерастаявшего снега, лежащего на южном склоне какой-нибудь балки либо вдоль опушки рощицы. Огибая один такой гай, слышу вдруг невнятные и глухие, словно подземные, голоса. Не веря, замираю на месте как вкопанный и весь превращаюсь в слух. Стою долго, пока не долетело до моих ушей несколько исконно русских словечек, произнесенных погромче других. Весь трепеща от радости, устремляюсь на голоса и через десятка два шагов натыкаюсь на невысокий бугорок, очевидно накат землянки или блиндажа. Голоса бубнят под ним. Обхожу укрытие кругом и, отыскивая вход, спускаюсь по земляным ступенькам к двери и стучу в нее кулаком. Отозвались из глубины неприветливо:

— Кого там еще несет? Наши все дома. Топай дальше! А здесь и так тесней, чем селедкам в бочке.

Привалясь плечом к двери и отдыхая, объясняю, что места мне не нужно, а нужен офицер. Но офицеров в блиндаже не оказалось. Никто из солдат (это были пехотинцы, уставшие до смерти месить грязь целыми сутками во время преследования противника) не знал, в каком направлении находится село Багва. Они только подивились моему вопросу.

Вздохнув, продолжаю путь. Зачем и куда? Вот идиотское положение! Опушка кончилась, и я снова в поле. Перехожу через балки и балочки, несколько раз в низких местах, особенно возле ручьев, так увязал в цепкой грязи, что нога выдергивалась из сапога. Приходилось его вытаскивать руками за ушки и потом шлепать босиком до уцелевшего снежного островка, где можно было вытереть ногу о снег, присесть и намотать мокрую портянку, а затем натянуть раскисший сапог.

После одного из таких обуваний у меня не хватило сил подняться на ноги, и я спокойно повалился спиной на снег. [265]

Лежать без движения было так приятно, что глаза мои сами собою закрылись... В голове вяло ворочалась мысль: засыпать нельзя. Но в тот момент мне было наплевать решительно на все: тяжелое забытье неумолимо овладело мною... Не знаю, как долго это длилось, но только я почувствовал, что мой затылок, защищенный летним шлемофоном, сильно ломит от холода, а под неподпоясанным ватником вовсю хозяйничает ядреный утренник. Это взбодрило меня, и я начал шевелиться. Сперва я перевернулся на живот, затем с трудом приподнялся на четвереньках и наконец медленно принял вертикальное положение. Было только четыре часа. Идти страшно неудобно в расквасившихся сапогах, которые то и дело норовят соскочить с ноги. Подтягивать их давно надоело, и поэтому плетусь почти на голенищах.

Примерно через полчаса натыкаюсь на явственные многочисленные следы солдатских сапог и тележных колес. «Кто ж это прошел? — устало гадаю я, тупо разглядывая широкую полосу следов. — Скорее всего — наша пехота... А если нет?» И все-таки иду в ту сторону, куда следы сапог повернуты носками. Минут через тридцать следы вывели меня на проселок, не разбитый колесами и гусеницами, и двигаться стало немного полегче, а вскоре справа от дороги вырисовался в посветлевшем тумане большой черный стог. Я было направился к стогу, собираясь зарыться в него поглубже и заснуть, но поборол в себе это желание и потащился дальше, рассуждая, что теперь уже недалеко должен быть какой-нибудь населенный пункт.

На мое счастье, так оно и оказалось! В 5 часов 35 минут я увидел впереди темные крыши, а подойдя вплотную к селению, — и беленые стены хат. Мертвая тишина вокруг. Прижавшись к стволу придорожного дерева, озираюсь по сторонам. Никого. Осторожно, стараясь не хрустеть льдом, затянувшим дневные лужицы, приближаюсь к первой хате. Окна в ней забиты крест-накрест досками. В соседней тоже. Третья показалась мне обитаемой, так как стекла в окошках были целы, а одно, разбитое, заткнуто тряпьем. Крадучись, медленно обхожу хату слева и, став под дверью, слушаю. Изнутри ни звука. Теперь надо проверить, не заперта ли дверь, потому что на Украине от своих не закрываются. Так было во всяком случае летом и осенью прошлого года при освобождении Левобережья. Ну а если дверь на запоре — дело мое швах и надо уносить ноги. Затаив дыхание, нажимаю на дверь — она вдруг легко распахивается, [266] и я, потеряв от неожиданности равновесие, с грохотом обрушиваюсь через невысокий порог на пол хаты, а ноги мои остаются на улице. Тяжело приподнимаю голову: ко мне из угла спешит женщина, держа в руке картонную немецкую плошку с мигающим огоньком. Наклонившись и осветив мое лицо (не представляю, что на нем было написано), она поставила светильник на грубку (лежанку), подхватила меня под мышки, и совместными нашими усилиями мои четыре с половиной пуда были выволочены на середину комнатки.

— Немцы есть, мать? — прохрипел я вместо приветствия, когда дверь захлопнулась.

— Втиклы у ничь.

— Какое это село?

— Чорна Камьянка.

— А до Багвы от вас далеко?

— Дванадцять киломэтрив. Шляхом.

Она помогла мне усесться на табурет возле теплой печи и, посмотрев на мою одежду и сапоги, захлопотала возле меня, горестно приговаривая:

— Ой, лышенько мое! Роздягайся, хлопэць. Давай допомогу. Трэба усэ сушиты. А ты покы лягай, поспы.

Кажется, я возражал, бормоча, что мне надо спешить к машине, которая осталась в поле, что меня ждет больной товарищ и мне бы чуть-чуть передохнуть да идти назад, но глаза мои закрывались сами собой, и женщина, не слушая меня, проворно стянула с моих ног пудовые от налипшего чернозема сапоги, помогла мне вылезти из заледеневших доспехов, с которых в тепле потекла на пол вода. Ноги у меня словно чужие, и с помощью хозяйки я делаю три шага до топчана, стоящего вдоль стены напротив печи. Пересохшим, непослушным языком прошу у хозяйки воды и, с жадностью осушив целый ковш, валюсь на спину, сжимая в правой руке корж, который успела мне сунуть добрая женщина. Есть совсем не хочется, вернее, просто сил нет. Откусив раз, медленно жую, не ощущая вкуса, и тотчас засыпаю как убитый.