Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

– В жизни всегда есть место подвигу, – утверждал деда Паша. – Но, признаюсь, это очень страшно, когда мы сидим в зарослях гаоляна, а по нас японец палит со всех сторон. Бывало, как взвизгнет шрапнель, так даже и обосрешься. А – ничего. Крикнет унтер, и – вперед. Ура-а! Ура-а! Штык у тебя наперевес, и японец от тебя улепетывает, аж обмотки сверкают, когда ты летишь вниз с горы. А то и сам от него драпаешь, когда он, в свою очередь, катится на тебя с горы и кричит «банзай». Лицо у него неприятное, зубы кривые, в руках самурайский меч. Тогда ты бежишь быстро, потому что умирать задаром никому неохота. Но я не трусил, я храбро бился. Я вынес своего командира на своих плечах и спас наш русский флаг, за что и получил полного Георгия всех степеней. У меня и шашка была, да только у меня ее отобрали в 1919 году...

– Белые или красные?

– Не помню, – отвечал деда Паша, закусывая, после чего отдувался и затягивал хрипучим голосом:

Там, где Амур свои волны несет,Песню Абрам своей Саре поет...

– Дядя Паша, а вы знаете, что Абрам – старинное русское имя? – вмешивается мама.

– Мне что с того? – кобенится деда Паша. – Я против евреев ничего не имею: евреи вежливые, а если они Сталина отравили, так и правильно сделали, царство ему небесное, вечный покой.

– Вы как при ребенке, дядя Паша? – Мама краснеет и косо глядит.

– Да я ж ничего, – мирится деда Паша. – Сталин молодец, он войну выиграл. Я ж понимаю, это все Берий виноват, английский шпион...

Ишь ты, разговорился деда Паша в 1956 году, возвратившись на родину из районных окрестностей города Улан-Удэ, где он долгое время отсиживался на заимке в сложных размышлениях о смысле сплошной коллективизации, колотя кедровые орешки, белку стреляя да рыбку добывая. А как Сталин помер, деда Паша сразу же и заявился в город К. вместе со своей крепкой Евгенией, пожилой ряболицей забайкальской казачкой из рода «семейских». Хозяйство развели в деревянном домике близ железнодорожного вокзала, а детей у них не было...

Вышло так, что деда Паша в промежутке между русско-японской и Первой мировой войнами сильно пристрастился к лошадям, но, будучи конюхом, бедняком, не имел капиталов в потребном для утоления своей страсти количестве. Дезертировав с фронта разваливающейся империалистической бойни, деда Паша возвратился домой в родное село Амельяново, которое, являясь местом ссылки дворян-декабристов, располагалось на сибирском тракте в 25 верстах от города К. и населялось главным образом потомками таганрогских крестьян, перебравшихся сюда в конце XIX века по случаю экономических реформ и развития капитализма в России.

Богатое, крупное село – туда и возвратился деда Паша с фронта Первой мировой войны. Возвратился не пеший, а конный. И жеребенок за кобылой бежал.

Вскоре, пользуясь льготами новой власти и обладая незаурядными способностями, деда Паша завел целый конный завод: менялся, ездил по ярмаркам, был бит в городе Минусинске за профессиональное жульничество. А земли не пахал и проса не сеял. Не то что его родной брат деда Саша, который в сибирских условиях вырастил настоящие красные арбузы, накормил ими детей до отвалу, и они ночью все «пообоссыкались», как выразилась спустя 50 лет тетя Ира, рассказавшая мне об этом случае.

Так что к началу сплошной коллективизации участь деды Паши была решена: темной ночью он перебил своих коней и скрылся в неизвестном направлении. Брат деды Паши деда Саша был старостой села Амельяново. Он сильно горевал по деде Паше и хотел продать мясо татарам в Слободку, но мусульмане отказались, несправедливо заподозрив, что им собираются всучить не убоину, а падаль. Мясо, кости зарыли, из шкур наделали конских полушубков с гривками, и лошади всхрапывали, неодобрительно кося мутным глазом, когда гражданин в такой шубе лез к ним в сани.

Эх, деда Паша, деда Паша! Убивал ты японцев, немцев, коней, а теперь вот и котенка моего прихлопнул, старый подлец! Прости, деда Паша! Осенью 1960 года ты умер, и гроб стоял на табуретках во дворе деревянного домика близ железнодорожного вокзала среди венков, цветов. Ярко светило сентябрьское солнце. Тихо подвывала Евгения, вдова. Сморкались бабы. Хмурились мужики. Я снял похороны аппаратом «Смена», и лишь эти фотографии смогут теперь подтвердить, что я, описывая тебя, не погрешил ни единым словом. Спи спокойно, дорогой деда Паша! Ведь если бы ты остался жить, тебе сейчас исполнилось бы 102 года, а у русских так не бывает. Не Абхазия, климат другой... В Абхазии создан фольклорный ансамбль долгожителей. У нас долгожители лежат в земле.

28 октября 1982

БРАТ ДЕДЫ ПАШИ ДЕДА САША

был старостой в селе Амельяново. С ним приключилась одна история. Думаю, она заинтересует тебя, Ферфичкин, и что-то прибавит к сумме твоих представлений о жизни.

Нет, не та с ним приключилась история, что его отец, мой прадед по материнской линии, был выслан со всем семейством и скарбом из Таганрогской губернии в Сибирь. Деду Сашу я не помню, разница между датами моего рождения и его смерти составляет около шести лет, зато деда Паша рассказывал, как мальчонкой шел он за телегой через всю страну с берегов ласкового Азова прямиком в мохнатый кедрач, который тогда еще не вырубили, в село Амельяново, где жили декабристы, были прощены, умерли, обогатив культуру местности, и об их горькой доле распевала на областных смотрах художественной самодеятельности официальная народная сказительница Фекла Чичаева. С дедой Сашей приключилась совсем другая история, но я вернусь к ней позже, а сначала изложу на этих страницах скудную семейную легенду.

Дело в том, что царь Александр Второй наконец-то освободил в 1861 году рабочих и крестьян от безмерного господства над ними фабрикантов и помещиков. Ура! Долой крепостное право! Долой барщину, испол, оброк, право первой ночи! Долой крепостные театры, где молодые актеры и парикмахеры плачут от невозможной любви при оплывающем свете сальных свечей! Нечеловеческий хрип долой – будем все, кудрявые, собственную землю пахать и, засыпав «пашеничку» в амбары, запоем, запляшем, заиграем на гуслях. Возможно, Ферфичкин, что именно так думал трудовой народ, ибо отец деды Паши и деды Саши, слабопредставляемый мной прадед Данила, зажил после «Манифеста 19 февраля» мечтаемым образом: укрепился, взошел, хату переделал в дом, возил урожай в Таганрог, всерьез подумывая об оптовой торговле и о гимназии для отпрысков, чтоб они там по капле выдавливали из себя раба, как А.П.Чехов, тоже уроженец таганрогских пространств, с отцом которого прадед Данила, отнюдь не исключено, что мог и встречаться в степи, на рынке, в церкви, куда богомольный Павел Егорович направлял петь своих взрослеющих сыновей, о чем они потом вспоминали с неудовольствием и раздражением, и отнюдь не исключено, что мой прадед тоже где-нибудь там стоял за церковной колонной и гипотетически вполне мог похристосоваться на Пасху с Антоном Павловичем. «Отнюдь не исключено, но еще более маловероятно», – усмехнешься ты, Ферфичкин, и, скорее всего, окажешься прав.

Вот так-то, друг. Слабопредставляемый прадед Данила привез в город пшеничку и, хорошо ее продав, направился якобы в «царев кабак», где на радостях мертвецки выпил, а при расплате у него обнаружили фальшивую «катьку», то есть ассигнацию с портретом Екатерины Второй Алексеевны, которая завоевала Крым, сочиняла романы и являлась приватной покровительницей упомянутого в эпиграфе французского писателя и просветителя Вольтера Мари Франсуа Аруэ, почетного члена Петербургской Академии наук (1746).

Вскричали! Были биты стекла! Через урочное время прадед Данила был направлен вместе с семьей осваивать сибирские пространства целинных и залежных земель. Деда Паша шагал за телегой, а деда Саша, как грудничок, сидел с женщинами в той же телеге. И в знойном мареве августовского полдня исчез славный город Таганрог, откуда не глядел им вслед А.П.Чехов, ибо он к тому времени тоже покинул родину и уехал в Москву, чтобы всерьез заняться литературой, хоть и в юмористических пока журнальчиках.

А недавно, Ферфичкин, вышел я из дому в Теплом Стане, чтобы купить сигарет «Астра», и, проходя мимо братского магазина «Ядран», увидел среди пестрой толчеи многонационального советского народа, приобретающего все, чем торгуют в этом магазине югославы, что к магазину лихо подкатывает машина «Жигули», за рулем которой сидит дурак с усами, цепочками, брелками, весь в коже и вельвете. А на ветровом стекле у него имеется значительная надпись, выполненная зарубежными зелеными буквами:

«TAGANY ROG»

– Ах ты, гад рогатый! – неизвестно почему обозлился я, тоскливо озираясь у закрытого табачного киоска. Хотя, собственно, что дурного, Ферфичкин, в такой идиотической надписи? Каждый тянется к культуре. Каждый шагает в ногу со временем. И если мне досталось получить привет с прародины таким образом, то и на это Божья воля – контакт есть, и я теперь окончательно вспомнил Tagany Rog, через который еще совсем недавно ехал в грязном поезде с битыми стеклами и драными дверьми, Таганрог, город, который мои предки покинули в XIX веке по независящим ни от кого обстоятельствам.