Жизнь удалась - Андрей Рубанов

– Кроме того, позволю напомнить один старый анекдот. Внуки спрашивают старика: скажи, дедушка, когда тебе лучше жилось? При Сталине, Брежневе или Ельцине? Конечно, при Сталине, отвечает столетний дедушка. Как же так, удивляются внуки, он же был кровожадный тиран! Почему? А потому, отвечает старик, что тогда я был молодой и у меня хрен маячил!

Хохот, бурные аплодисменты. Подавляющая часть аудитории, мужчины, – в восторге. В задних рядах кое-кто закуривает.

– На годы расцвета советского хоккея пришлась моя молодость. Вот почему я люблю советский хоккей. А также советскую науку. И советское оружие. И советскую космонавтику. И советскую культуру. Потому что у нас была лучшая в мире наука, и хоккей, и оружие, и космонавтика, и культура.

Аплодисменты.

– Но вместе с тем я ненавидел и ненавижу советскую лень, и советскую ложь, и советское пьянство, и советскую водку низкого качества.

Бурные аплодисменты и ругань.

– Сейчас я предлагаю собравшимся – особенно тем, кто в задних рядах, – вернуться во времена советского хоккея. Непобедимого хоккея. Вспомним двух величайших, гениальных хоккеистов – Крутова и Макарова. Оба играли за ЦСКА и сборную СССР. И защищали честь нашей Родины. И защитили ее, и еще как. Давайте вспомним, как играли Крутов и Макаров. Крутов действовал – как?

Выкрики из зала:

– Круто!

– Правильно. Круто. Шел напролом. Работал по прямой. Проходил сквозь соперника. Канадские и шведские защитники отскакивали от него, как от стенки. Макаров же был противоположностью Крутова. Он играл ловко и быстро. Как говорят в народе: хитрым макаром. Он обыгрывал, обманывал, он применял природную русскую смекалку. Крутов и Макаров – две противоположности. Не буду врать – я не играл с ними. И против них тоже. Моя хоккейная карьера началась и закончилась в нашем городе. Великих игроков сборной СССР я видел только по телевизору. Глядя на их игру, изучая ее, я спрашивал себя: в чем секрет непобедимости самого крутого и самого хитрого? В чем? Вот, я вижу, в задних рядах знают ответ…

Из задних рядов доносятся матерные выкрики – впрочем, бессодержательные.

– Да, я понял. Вы совершенно правы…

Хохот.

– И я счастлив, что в этом зале присутствуют люди, понимающие, в чем секрет советского хоккея! Секрет не в том, что один игрок самый крутой, а другой – самый хитрый. Секрет в том, что они – вместе. Секрет в том, что крутой и хитрый играют в одной команде. Взаимно помогая друг другу. Поддерживая друг друга. Дополняя друг друга. Мы все, в далеком сейчас тыща девятьсот семьдесят восьмом году, не спали, чтоб увидеть, как Крутов и Макаров вместе с Ларионовым, Фетисовым, Касатоновым и Третьяком надирают задницу лучшим канадским мастерам, миллионерам, заокеанским суперзвездам. Но мы понимали, что самый крутой игрок мира и самый хитрый игрок хороши не сами по себе – а только тогда, когда играют в команде! Иными словами – вместе!

Аплодисменты, в том числе из задних рядов.

– Я не обычный кандидат. Я не собираюсь ничего обещать. Я мало понимаю в экономике. Я не стану рисовать картины светлого будущего. Не собираюсь рассказывать сказки про повышение зарплат и пенсий, улучшение качества медицинского обслуживания. Я думаю, вы уже сыты такими сказками.

Аплодисменты, одобрительные возгласы из задних рядов и передних.

– У меня нет четкой предвыборной программы. Но я твердо знаю одно: нам следует объединить усилия крутых Крутовых и хитрых Макаровых! И тогда…

Здесь оратор, кандидат в депутаты областной Думы, взял паузу – недлинную, но достаточную, чтобы в задних рядах притушили сигареты, – и поднял вверх руку. Сжал ладонь в кулак и слегка потряс. То ли пригрозил, то ли предупредил, то ли поклялся:

– …тогда мы победим любого, кто встанет на нашем пути!

Аплодисменты.

– Сейчас здесь, я знаю, собралось не меньше полутысячи человек. Среди них есть и крутые, и хитрые. Есть высокооплачиваемые и совсем бедные. Есть и отцы семейств, и веселые холостяки. Мы все – разные. Кто-то любит советский хоккей, кто-то российский теннис. Важно не то, что ты любишь, а то, в какой команде ты играешь. Я призываю вас играть за своих. Я кандидат в депутаты, но я не прошу вас голосовать за меня. Делайте что хотите. Голосуйте за кого хотите. Не хотите – вообще не голосуйте. И то и другое – поступок. Я хочу одного: чтобы каждый из вас…

Пауза.

– …понимал…

Вторая пауза – она короче, но и напряженнее, поскольку в зале почти полная тишина.

– …в какой – команде – он – играет!

Аплодисменты.

– Спасибо. Успехов. Отдыхайте.

Аплодисменты. В задних рядах шум, ругань, звон бутылок. Все встают, у выхода едва не давка. Масса черных кожаных курток – на тех, кто помоложе, и коричневых полупальто с толстой ватной подкладкой – на тех, кто постарше. Те, кто помоложе, натягивают вязаные шапочки, те, кто постарше, – заячьи треухи. Кашель. Дым сигарет. Вот он втер, падла. Крутов, Макаров… Знает, сука, какие песни петь трудовому человеку. А ты что, хоккей не любишь? Ты, вообще, за хоккей со мной не базарь. Мал еще. Ты тот хоккей не поймешь никогда. Тот хоккей был пиздец, а не хоккей, там наши с канадцами насмерть хуячились, убивали друг друга, понял, нет?..

Запись оборвалась. Старая кассета VHS с жалобным щелчком выскочила из обшарпанного магнитофона – как будто черный прямоугольный язык блудливо высунулся из черной прямоугольной пасти.

Ну и дурак я был, грустно подумал Никитин. Надо было короче говорить. И злее. И больше шутить.

– А ты был не дурак, Иван, – задумчиво сказал Кактус. – Неплохо заряжал. От души. Я даже позавидовал.

– Я эту пленку смотрю, когда мне хреново, – мрачно сказал Никитин и заворочался в кресле. – Это мое лучшее выступление. Пролетарии – особенный электоральный сегмент. Им чем проще и злее – тем понятнее. Главное – убедить их в том, что ты свой. Весь в мозолях и все такое. В тот раз заводчане почти все проголосовали за меня.

– А про Крутова и Макарова – сам придумал?

– Нет, конечно. Я спортсмен, я придумывать не умею. Выписали двух умников из Москвы – те за гонорар в твердой валюте все речи сочинили и подробный план предвыборных мероприятий. В детский дом – мячики футбольные, в школы – компьютеры, пенсионерам – колбасу и один день бесплатного проезда в общественном транспорте… Заплатили газетчикам… Я, кстати, был против. Меня бы и так выбрали. Без этих козлячьих ужимок. Город не забыл, как я в воротах стоял… Давай наливай.

– А делать такое геройское лицо тебя тоже умники из Москвы научили?

Никитин размял шею и плечи – хрустнули позвонки – и самодовольно зажмурил один глаз.

– Это совсем просто. Перед выходом к микрофону за кулисами съедаешь хороший кусок лимона. Горечь страшная. Скулы сводит. Щеки каменеют. А глаза, наоборот, слезятся. И – выбегаешь к избирателям с такой драмой на физиономии, как будто мировая несправедливость тебе спать не дает… То есть ты понял, да? Как бы ты отягощен мучительными раздумьями о судьбах родного региона. Как бы перегружен заботами… Чего так мало налил?

– Хочешь больше? Пожалуйста.

– Только сделай три соломинки.

– Хоть пять. Если тебе обидно, я тоже могу – через соломинку. За компанию… Твое здоровье, Иван…

– Пошел ты…

– Вообще, – сказал Кактус, – как публичный политик ты был очень убедителен. Ты бы здесь, в Москве, далеко пошел. Зря они тебя оттолкнули. Их беда в том, что они не ценят людей. Это ненормально. Власть, конечно, не должна любить людей. Но ценить – обязана. Под такую телегу – про Крутова с Макаровым – можно всю страну объединить. А они тебя – головой в дерьмо…

– У меня пальцы чешутся.

– Это хорошо, – равнодушно кивнул Кактус. – Это значит – процесс идет. Скоро отчаливать отсюда будем, господин депутат. Засиделись мы тут. Этот подозрительный пристав тоже не просто так сюда сунулся. Нас пытаются вычислить. Сун-Цзы сказал: «Когда оружие притупится и обломаются острия, когда силы и деньги кончатся – тогда твои враги поднимутся на тебя, и пусть тогда у тебя будут умные слуги»…

– Достал ты уже со своим Сун-Цзы, понял? Лучше камин растопи!

Кирилл Кораблик отреагировал слабой улыбкой. С легким презрением отмахнулся. Мол, говори, что хочешь. Деловито прошагал в туалет, шумно справил нужду, пустил воду. От резкого приступа отвращения Никитин крупно задрожал. Последние два дня его товарищ – да уже и подельник – пил и нюхал непрерывно. Его поведение менялось. Он перестал называть Никитина «шеф». То, что раньше подразумевалось, но замалчивалось обоими, теперь само собой проявилось с жестокой очевидностью: судьба Ивана Никитина полностью зависела от его бывшего подчиненного, узкоплечего заморыша с тяжелым взглядом бесцветных глаз, наркомана, мастера резать по живому.

– Не хочу тебя расстраивать, Иван, – сказал заморыш, бесстыдно зевнув, – но уходить нам придется на автобусе. Есть такое предприятие для небогатых граждан, называется «Туры в Европу за авто». Собирается кодла неудачников, платят по двести евро с носа и сутки едут в автобусе. Ты ведь потерпишь сутки в автобусе?