Кровь. Закат - Эльдар Салаватов

Чуть дальше по улице увидел несколько испуганных лиц, выглядывающих из-за киоска «Союзпечать».

Он вбежал в автобус и протиснулся за руль.

Ключ торчал в замке зажигания. Он повернул его по часовой. Автобус завелся с пол-оборота.

Без имени. Десять. Десять. Кнопка.

За лопатками словно холодом дохнуло.

Кровник обернулся.

– А? – спросил он.

Неудобно изогнувшись, приложил ладонь к ее лицу

Потрогал ее сонную артерию.

Мгновение спустя большой серый гиппопотам выпустил клуб серого дыма, развернулся через две сплошных и помчался вниз по улице, в сторону мигающих желтым светофоров.

Большие суставчатые зеленые цифры «03.29» превращаются в «03.30».

Ровно половина четвертого утра.

Электронные часы висят прямо напротив дверей, в которые он не вошел – вбежал, неся ее на руках.

– Доктор!

– Доктор!

– Доктор! – слышит он со всех сторон.

Приемное отделение переполнено.

Стоны.

Окровавленные бинты.

Запах.

Слезы на лицах. Страх – там же. Дети плачут в голос у кабинета с большим плакатом. Никто не успокаивает их.

– Доктор! – кричит он и бежит к человеку в белом халате, – Доктор!

Люди. Много раненых людей.

Он бежит к врачу, прижимая ее к груди и пытаясь удержать кейсы, выворачивающие кисти его рук. Он кричит задыхаясь:

– Доктор!.. Доктор!!! Стойте!..

– Простите… она умерла…

– Как умерла??? Она… Она…

– Она умерла. Мне жаль.

– Доктор!.. Да гляньте же!.. Она не умерла!!!

– Она умерла. Она уже… Окоченела… Простите…

– Владимир Андреевич!!! – кричит медсестра из-за стойки регистратуры. Доктор смотрит в ее сторону, показывает один палец. Указательный. Медсестра нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

– Она же… как окоченела?.. она!.. десять минут!..

– Она умерла, почти полчаса назад… Вы же видите… прямое в грудь… Холодная уже…

– Как холодная?.. Она не холодная!..

Двери разлетаются в стороны. Человек на носилках хрипит. Толстый фельдшер, задыхаясь, бежит рядом, придерживая капельницу, воткнутую в вену. Следом за ним уже видна следующая каталка. И еще одна. Много белой материи, пропитанной красным.

– Простите, моя помощь нужна…

– Стойте…

– Простите, мне нужно идти…

– Да стойте же… Стойте!

– Уберите руки!!!

– Стоять, я сказал!!!

Доктор пытается вырваться из его хватки:

– Прекратите! Да прекратите же истерику! Она мертва! Я ничем не могу ей помочь! Моя помощь нужна тем, кого еще можно спасти!

Человек в белом халате видит бешеный блеск в глазах.

Ему кажется, что этот откормленный битюг с опухшей разбитой рожей проломит ему сейчас голову.

– Присядьте… – произносит доктор как можно мягче, – На пару минут. Попросите валерьянки на посту…

– Валерьянки? – спрашивает Кровник.

– Присядьте… – говорит доктор. – Я подойду к вам чуть позже… Мне нужно идти…

Кровник понимает, что крепко держит врача за нагрудный карман. Что врач просто не может пошевелиться. Он разжимает пальцы:

– Да… да… идите…

Доктор, коротко кивнув, уходит.

Ее положили на узкую длинную каталку с колесиками. Санитар взялся за край простыни, собираясь накрыть ее белым.

– Стой… – сказал Кровник.

Он подошел и встал рядом.

Он видел их неоднократно. Лишившихся жизни. И никогда не был в восторге от этого зрелища. Даже при виде мертвых врагов. Мертвые всегда выглядели так, будто из них вынули самое главное.

Совсем некрасивая. С вывернутыми кистями. Зажмурившаяся и открывшая рот.

Он надеялся, что она не успела испугаться. Что ей не было больно.

Бедная девочка. Бедная девочка…

Санитар сделал движение, и Кровник снова остановил его.

Он сунул свои пальцы в карманы ее черной кожаной куртки. Сначала в правый – пусто. Потом в левый. Нащупал что-то похожее на батарейку. Потащил на свет.

Пленка. Дырчатая по краю. Диафильм. Он сжал пальцы, пряча его в кулаке.

Взял ее за холодную руку. Шевельнул губами. Ему очень хотелось что-нибудь сказать.

– Все… – сказал он.

Ее повезли куда-то по длинному коридору вглубь больницы.

Он смотрел вслед сквозь стеклянную дверь.

Потом, еле переставляя ноги, развернулся. Постоял, глядя на свою грязную ладонь с невесомой катушкой пленки. Сунул диафильм в карман. Побрел к выходу.

Он шел вдоль стены и видел, что все сидячие места, заняты. Все эти медицинские кушетки, табуретки, отдельные стулья и стулья тройные, сбитые по старой жмот-привычке между собой гвоздями в некие подобия скамеек. Сидели на каждом из сидений. Читали газеты, кусали губы, молчали, шептались. Он шел и понимал, что ему тоже хочется присесть хотя бы на минутку. Посидеть, вытянув ноги. Ощутить то, как позвоночник перестает быть натянутой струной. Но как назло ни одного…

Вдруг увидел его.

В узком боковом коридоре, у дверей какого-то кабинета без таблички на разнокалиберных стульях со спинками сидели люди. И один из этих стульев был свободен. Пуст. Кровник, не останавливаясь, свернул в коридорчик и плюхнулся на жесткое сидение. Прямо между толстяком в кепке и рыжей теткой. Уронил кейсы себе под ноги, сунул их глубже под стул. Откинулся на спинку, прислонился затылком к прохладной стене.

Глаза закрылись, и он тут же с усилием распахнул их. Глянул в сторону входа, скрестил лодыжки. Оглянулся по сторонам. Толстяк и рыжая тетка – где они? Появилась пара свободных мест. Почувствовал, как липнут друг к другу, словно намагниченные, его ресницы, и потер их пальцами. Он безуспешно попытался сдержать зевок и открыл хавальник, словно холодильник нараспашку. Заметил, как смотрит в его сторону седой мужик в клетчатом пиджаке, сидящий через пустой стул от него. Кровник видел его темные глаза за толстыми стеклами очков. Седые кустистые брови. Платок выглядывает из маленького карманчика на груди. Галстук-бабочка.

– Извините… – сказал Кровник.

Мужик кивнул и отвернулся. Похож на фотографа. Тот дядька-фотограф тоже был таким же рано поседевшим и тоже носил такой же пиджак с рыжими замшевыми заплатками на локтях. Он фотографировал всех в маленькой фотомастерской у памятника Ленину. А вечером в четверг вел фотокружок в Доме Пионеров.

Кровник прикрыл глаза.

– Вы тоже?

И открыл глаза.

Мужик смотрел в его сторону.

Он молчал.

Кровник несколько секунд созерцал его чело, ожидая продолжения.

– Извините, – сказал мужик. – Я ошибся.

Кровник сунул кисти рук под мышки и прислонился к стене.

– Ничего. Может и не ошиблись, – сказал Кровник – Не помешаю?

– Нет, – покачал головой тот. – Мне трудно помешать. Мне просто… в общем, нужно дождаться, пока меня позовут.

– У вас здесь кто-то раненый? – спросил Кровник.

– Нет, – снова покачал головой его собеседник. – Я донор. Я пришел сдавать свой материал. Сегодня он как никогда кстати.

– А… – Кровник кивнул.

– А вы? – спросил мужик. – Вы донор?

– Когда как, – сказал Кровник. – Было пару раз.

– Для отгулов?

Кровник, не мигая, смотрел на мужика.

– Да, – сказал, наконец, он, – для отгулов.

Он откинулся на стуле и прикрыл глаза.

– Слово «донор» происходит от латинского «donare» – «дарить», знаете?..

– А… Ну… – сказал Кровник, – хорошо…

– В случае с донорами крови подарком для реципиента является жизнь.

Кровник шевельнул зрачками, но век так и не разомкнул.

– Хорошо… – повторил он.

– Это те, кому донор дарует свой материал.

– Понятно… – сказал Кровник и вздохнул.

– Я родился 14 Июня. В этот же день, за пятьдесят лет до меня, в 1868 году родился Карл Ландштейнер, австрийский врач, получивший Нобелевскую премию за открытие групп крови человека. Я член Международной федерации Красного Креста и Красного Полумесяца. Я донор с еще довоенным стажем. Я вам скажу – что-то происходит. И во всем этом главное звено – кровь. Ключевое слово…

– Да… – пробормотал Кровник, – да-да…

– А ведь пока не был изобретен микроскоп, человечество вообще ничего толком не знало о крови. Только догадывалось. Хотя ее, конечно, всегда пытались изучать. Еще древние египтяне во время мумифицирования своих царей чего-то там по стенкам мазали и рассматривали. Но все было без толку. Микроскоп изменил все.

– Да… – сказал Кровник.

– Потрясением для меня было узнать, что кровь – это такая же ткань человеческого тела, как мышцы и кости, и кожа – только в жидкой форме. Это, оказывается, удобно и рационально. Ведь она должна быстро реагировать на… на все. Слово «рациональность» происходит от латинского «ratio», знаете?.. Цицерон именем «ratio» перевел греческое «логос». Я всю жизнь пытался выработать в себе это качество – рациональность. И, кстати, очень преуспел в этом. Правда, бесследно для моей психики это не прошло. В тысяча девятьсот шестьдесят первом я решил, что я живое воплощение Карла Ландштейнера…