Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В следующую поездку я отправился в ашрам Ганди в Виграме близ Хайдерабада. На протяжении тех десяти лет я активно разыскивал людей, которые знали Ганди и были вместе с ним, когда он совершал свои марши и «Сатьяграхи», и я сумел отыскать одного из его самых преданных сторонников и помощников — Винобу Бхаве, который в то время жил в Южной Индии. Я захотел с ним познакомиться, приехал с ним встретиться. Ему тогда было под восемьдесят, его ум оставался совершенно ясным, он принял меня очень любезно и постарался мне помочь. В 70-х еще можно было познакомиться с многими из тех, кто знал Ганди и имел тесное отношение к труду всей его жизни.
Тогда у меня и в мыслях не было, что однажды я возьмусь писать оперу о Ганди, но с 1967 до 1979 года, когда я написал «Сатьяграху», я раз в два года ездил в Индию и каждый раз набредал на что-нибудь, связанное с Ганди. То, что я погрузился с головой в биографию Ганди, колоссально помогло мне в работе над оперой — в работе, к которой я готовился сознательно и бессознательно. Почти каждую деталь оперного спектакля можно возвести к познаниям, которые я приобрел в те несколько лет после первого просмотра кинохроники с господином Сарупом. Должно быть, увлеченность, которой я воспылал в тот день, возникла из намного более ранней искры — из уроков моей матери об ответственности человека перед обществом. Рискну предположить, что какие-то смутные познания я почерпнул у квакеров во время летнего отдыха в квакерском лагере в Мэне. Я не был квакером и даже ни разу не бывал на их собраниях, но я знал, что это люди высочайшей нравственности, — другого слова подобрать не могу.
В наше время, особенно в кругу продвинутых людей, о силе нравственности говорят мало. Но когда мы смотрим на нравственность в контексте наших обязательств, когда мы принимаем во внимание, что для буддистов то, что ты связываешь себя обязательствами и выполняешь их, — некий вид нравственности, нам становится понятнее деятельность Ганди и резонанс, который она имеет для нас и сегодня.
Четыре пути
На протяжении почти шестидесяти лет я изучаю и практикую четыре традиции: хатху-йогу по системе Патанджали; тибетский буддизм школы махаяна; даосские цигун и тайцзи, а также традицию тольтеков Центральной Мексики. Все эти традиции оперируют идеей «другого мира» — мира, который обычно остается невидимым, — и исходят из предпосылки, что незримый мир можно сделать зримым. Хотя конкретные стратегии и практики этих традиций крайне несхожи между собой, сами традиции сродни друг дружке, как братья и сестры: они отражают единую цель.
Кое-что можно некоторым образом понять, если и не изучить, читая тексты и воспоминания тех, кто практикует традиции. Однако, как доказал опыт, это нестандартное обучение и практику лучше всего направляют и стимулируют личные встречи со знающими и умелыми наставниками. Собственно, те же закономерности верны для развития музыканта. Великие учителя в сфере музыки (а я по личному опыту могу назвать четырех: Надя Буланже, мадемуазель Дьедонне, Рави Шанкар и Алла Ракха) учат точно так же: проводят индивидуальные занятия с учеником, а тот затем должен, сосредоточенно посвящая себя учебе, шаг за шагом осваивать надлежащие техники.
Только в 80-е годы мне встретился еще один йог, Свами Буа, и теперь я понимаю, что он был самым выдающимся учителем йоги на моем пути. Я не знаю точно, к какой традиции он принадлежал, но в его студии я видел фото, на котором он запечатлен вместе с Сиванандой. Снимок был сделан в 1924 году, когда Свами Буа было лет тридцать. Это мой сын Зак, которому тогда пошел четырнадцатый год, привел меня к Свами Буа на занятия йогой, в его маленькую квартиру близ Коламбус-сёркл в Нью-Йорке. Когда мы вошли в его гостиную, которая служила студией йоги, Свами сидел в дальнем углу, скрестив ноги.
— А-а, сэр, вы привели ко мне своего сына, — сказал он. — Не волнуйтесь, я за ним хорошо присмотрю.
— Нет, Свами, — сказал я. — Это мой сын привел меня к вам, и мне бы хотелось, чтобы вы хорошо присмотрели за мной!
Когда я с ним познакомился, Свами уже перевалило за девяносто, но он все еще давал по два урока в день. Мне тогда было пятьдесят с хвостиком, я без труда втянулся в занятия по его программе. Но эта программа была вдумчиво разработанной, подгонялась под меня лично, содержала много новых для меня деталей. Свами всегда был энергичен, хотя, когда он приблизился к столетнему возрасту, иногда засыпал посреди урока. В итоге его программа стала основой того комплекса йоги, который я и теперь выполняю ежедневно.
Свами Буа был строгим вегетарианцем. Иногда на уроках он начинал пламенно критиковать мясоедение. Поскольку он был ниже ростом, чем мы все: пять футов один-два дюйма, не выше, он вскидывал руку и, грозя тебе пальцем, размахивая пальцем прямо у тебя перед носом, пылко твердил:
— Ты делаешь из своего организма кладбище!
Однажды самая страстная часть этой лекции адресовалась мне: прозвучала эта самая фраза про кладбище дословно.
— Но, Свами, — запротестовал я. — Я уже тридцать лет как вегетарианец.
Его тон и выражение лица тут же смягчились. Он приподнялся на цыпочках и легонько ударил меня по лбу:
— А-а, Бог тебя благословил!
Самая очевидная прямая связь между моей работой над этими восточными традициями и моей деятельностью в музыкальной сфере в тот же период — произведения, основанные на этих традициях. К числу крупных произведений, основанных на индийских источниках, относится, разумеется, «Сатьяграха». В 2006 году я сочинил The Passion of Ramakrishna («Страсть Рамакришны») — ораторию для хора, солистов и оркестра. Она исполняется на английском языке, но основана на биографии Рамакришны, написанной одним из его учеников
