Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– Виноват…

Оглянувшись на потерпевшего, Околышев весь вздрогнул: это был он, тот единственный человек, с которым он не желал встречаться. И нужно же было ему подвернуться именно в ту минуту… А он стоял и, как казалось Околышеву, дерзко мерял его с ног до головы. Положим, прошло целых двадцать лет, как он не видал этого человека, но это не помешало ему узнать его сейчас же. Еще давеча он почувствовал его присутствие и не ошибся. Нет, нужно же было подвернуться такому глупому случаю, чтобы испортить все настроение. Первая мысль, которая мелькнула у Околышева, это скорее вернуться к жене: она там сидит одна, а от этого нахала можно ожидать всего. Он на все способен… Для него ведь нет ничего святого.

А он продолжал оставаться на том же месте и провожал глазами удиравшего неприятеля. Это был пожилой господин, приличный и важный, с усталым лицом и кислым выражением рта.

«Что это за особа с этим болваном? – думал он, припоминая свежее личико Ксении. – Должно быть, какая-нибудь родственница».

Чтобы не встречаться с «болваном», он отправился в противоположную сторону.

Анна Петровна заметила, что муж вернулся взволнованным, и спросила его взглядом, что случилось.

– Я совсем отвык от толпы и просто задыхаюсь, – ответил Иван Дмитрич и прибавил самым невинным тоном: – Не отправиться ли нам домой? Поезд отходит через десять минут…

Но тут запротестовала Ксения. Помилуйте, что же это такое, – уехать от самого интересного. Сейчас начинается только второе отделение. Скрепя сердце, Иван Дмитрич согласился и даже заказал ужин.

– Веригин здесь… – заметил он вскользь, глядя на жену. – Я его сейчас встретил…

– А… – протянула она и тревожно посмотрела на дочь. – Ты с ним не поздоровался?

– Я? С ним? С этим?..

Околышев почувствовал, как его охватило то бешенство, от которого сводит челюсти, руки трясутся и в глазах прыгают все окружающие предметы. Он будет здороваться с Веригиным? Да он его убьет, этого негодяя… Да-с, убьет. Анна Петровна знала вспыльчивый характер мужа и встревожилась в свою очередь. В самом деле, следовало сейчас же уехать, а тут какой-то дурацкий ужин… Иногда нас удерживают ничтожные пустяки, а из таких пустяков потом вырастают целые события. Началось уже второе отделение, а толпа все росла. Это была публика с последнего поезда. Недалеко от столика, занятого Околышевыми, образовалось что-то вроде водоворота, благодаря встрече двух течений. Передние ряды подпирались задними, из круга точно выдавливались отдельные лица, столик Околышевых начинал подвергаться серьезной опасности, потому что стоял на краю. Именно в этот момент Иван Дмитрич заметил приближавшийся в толпе модный серый цилиндр. Это опять был он… Анна Петровна отвернулась от толпы, но по выражению лица мужа чувствовала приближение опасности. Положение, во всяком случае, не из красивых. Иван Дмитрич только что поддел вилкой кусок бифштекса, да так и остался. А толпа несла серый цилиндр все ближе и ближе, пока не притиснула его к самому столику Околышевых. Веригин, очевидно, не узнал врага и только старался не наваливаться на стул, на котором сидела Ксения. Девушка оглянулась на него, и Веригин замер: это было то самое лицо… Да, то самое женское лицо, которое посмотрело на него через двадцать лет.

Анна Петровна со страхом смотрела на мужа, который побледнел, поднялся и раскрыл даже рот, с очевидным намерением сказать что-то ужасное. Момент наступил критический, когда противники встретились наконец глазами.

– Виноват… – машинально извинился Веригин, приподнимая свой цилиндр.

– Милостивый государь, это… это…

Околышев хотел сказать: «Это нахальство», но против ожидания проговорил:

– Это… это моя дочь. Да, дочь…

Дальше случилось то, чего никто не ожидал. Как это случилось – тоже никто не мог объяснить. Противники опомнились только тогда, когда пожали друг другу руки. Каждый утешал себя тем, что сделал это не он первый.

– Да, моя дочь Ксения… – с гордостью повторил Околышев, предлагая врагу стул.

Анна Петровна ограничилась одним поклоном.

– Давненько мы не видались, Иван Дмитрич, – просто заговорил Веригин и этим окончательно разрешил все дело.

У всех сразу отлегло на сердце. Буря промчалась. Околышев даже вытер себе лоб платком, точно поднялся на какую-нибудь очень высокую гору.

– Вы очень изменились, Павел Евгеньевич, – заметила Анна Петровна с участием постороннего человека, который не хочет сказать больше. – Да, очень… Так что в первую минуту я вас совсем не узнала.

– Вы хотите сказать, что я совсем состарился? Что же, все в порядке вещей…

Из вежливости он, конечно, не сказал, что Анна Петровна изменилась еще больше, т. е. совсем состарилась. Женщинам этого не говорят, как не говорят о неизбежной смерти безнадежным больным. Да, состарилась Анна Петровна, как умеют стариться только отставные красавицы: от минувшей красоты решительно ничего не осталось, и Веригин рассматривал картину разрушения с полным равнодушием. Неужели это Annette Котовцева? Иван Дмитрич прочитал этот взгляд и совершенно успокоился. Ему даже сделалось смешно над самим собой за свой напрасный страх. Да ведь все прошло… Одна Ксения ничего не понимала, кроме того, что papa и maman были чем-то взволнованы. Девушка несколько раз вопросительно посмотрела на мать и получала в ответ такой любящий, благодарный взгляд.

Околышев разговорился и повторил стереотипную историю о своей жизни на окраине, назвал себя «добродушным провинциалом» и вообще почувствовал себя в своей тарелке. Когда Веригин начал прощаться, он пригласил его к себе в город и дал свою визитную карточку.

– Это уж лишнее… – строго заметила Анна Петровна, когда серый цилиндр скрылся в толпе. – Как он постарел: совершенная развалина. И все-таки лишнее…

– Ах, Annette, какая ты странная… Мне как-то вдруг сделалось совестно и вместе жаль его. Ведь тогда я хотел его убить…

Последняя фраза заставила Ксению открыть широко глаза.

– Papa, ты мог убить этого господина?

– Разве я это сказал? – смутился Околышев.

– Да, сказал…

– Я пошутил, крошка.

Анна Петровна опустила глаза. Теперь уж никто не захочет убивать из-за нее…

Тени богов

I

В воздухе поднялась волна звуков и торжественно замерла. Казалось, что эти аккорды на одно мгновение останавливались на невидимой высоте, оглядывали открывавшуюся перед ними даль и быстро умирали, умирали неудовлетворенные, томящиеся, зовущие… Каждая отдельная нота жила такой короткой жизнью, с тоской отыскивая гармонического отзвука, и умирала с тоской, уступая место другим. Да, звуки родились, жили и умирали, поднимая в душе вереницу молодых грез, несбывшихся снов и мучительных воспоминаний. И какие знакомые звуки: оркестр играл ноктюрн Шопена. Ему делалось жутко… Ведь эти аккорды жалуются, тоскуют, стонут, плачут и досказывают то, что можно только чувствовать и