Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Это видела одна собака и слабо взвизгнула. Это было уже слишком. Записка заключала лаконическую фразу:

«Завтра я желаю сказать тебе там же, какой ты нехороший…»

Бахмутов вернул записку, поднялся и стал прощаться…

– Что же вы уходите? – встревожился слепой. – Я так рад… Софи, ты постарайся удержать дорогого гостя.

– Что же я сделаю, если он бежит, – довольно грубо ответила Софья Владимировна, кусая губы.

– Я как-нибудь в другой раз, Григорий Иванович, – бормотал Бахмутов, пожимая руку хозяина. – Боюсь опоздать на поезд…

Она догнала его уже в гостиной.

– Это что значит, мое дитя? – резко спросила она.

– Это?.. Знаете, Софья Владимировна, этому нет названия…

– Вы хотите разыграть порядочного человека? Ха-ха…

– Нет, но я сейчас чувствовал себя уже слишком большим мерзавцем… Есть всему границы. Я здесь не рискую даже тем, что оскорбленный муж вытолкает меня в шею.

Она выпрямилась и гордо указала ему на дверь.

Риваль

I

Открытие сезона в Павловске для известной части петербуржцев является целым событием. К этому дню начинают готовиться, как к празднику. Для многих открытие «музыки» является синонимом весны. В роковой день Царскосельский вокзал представляет собою трогательную картину настоящей дачной сутолоки. Все торопятся, на всех лицах написана радостная тревога, всех захватывает что-то одно общее «павловское», – ведь здесь собираются свои, почти родные. Все и всех знают. Это особенный «павловский народ», как есть народ болгарский, сербский, потому что он складывался целыми поколениями, выработал свои традиции и вообще сложился в одно органическое целое. Было бы большой ошибкой назвать собравшуюся на вокзале публику просто дачниками именно по выше приведенным соображениям.

В пестрой толпе, разодетой по-весеннему, вероятно, лучше всех себя чувствовал Иван Дмитрич Околышев. Это был осанистый, представительный мужчина под шестьдесят; выстриженные котлетами баки придавали ему министерский вид. Одет он был с самой щепетильной изысканностью и старался держать себя с непринужденной важностью заслуженного дипломата. Но под этим внешним величием так и прыгала самая легкомысленная радость. Околышеву хотелось пожать руку первому встречному, дружески поговорить с жандармом, потрепать по плечу кондуктора, спросить о здоровье старика-газетчика, подмигнуть посыльному, – вообще что-нибудь такое выкинуть, чтобы проявить свое настроение. На вокзал он забрался с семьей на целых полчаса раньше и теперь с особенным удовольствием толкался в толпе, ни с того ни с сего выпил в буфете рюмку водки, перечитал все объявления и никак не мог удержать самой глупой улыбки, какая присвоена бессовестно-счастливым людям. Да и как не быть счастливым, когда Иван Дмитрич только что вернулся в Петербург с далекой окраины, после двадцатилетнего отсутствия, и чувствовал каждой каплей крови, что он наконец у себя дома и что никогда больше не поедет ни на какие окраины, кроме приличного кладбища, вроде Александро-Невской лавры.

Он десять раз возвращался в общую залу первого класса, где в томительном ожидании сидели его жена и дочь. Анна Петровна была уже в том солидном возрасте, когда не стыдятся иметь взрослую дочь. Для своих лет она сохранилась порядочно, хотя бывшая красота и заплыла старческим жиром, на лице уже выступили предательские морщины, а глаза потеряли молодую живость и блеск. Она была одета с дорогой простотой, как и приличествовало матери, вывозившей взрослую дочь в первый раз на музыку. Это был своего рода экзамен, как первое появление молодого скакуна на скаковом круге. Поэтому слишком откровенная радость мужа несколько шокировала Анну Петровну, и она несколько раз посмотрела на него строгими глазами, что в переводе значило: «Милостивый государь, вы забываете, что у нас есть дочь»… Анна Петровна за эти двадцать лет отсутствия превратилась по-провинциальному в строгую даму и довольно сердито посматривала на торопливо сновавших петербургских дам и девушек. Разве их можно было сравнить с Ксенией?.. Околышев думал то же самое, хотя смотрел на дохленьких, зелененьких петербургских девиц не с презрением, а с отеческим сожалением, как на уродцев. Конечно, где же сравнивать их с Ксенией… Он любовно смотрел на рослую, дышавшую здоровьем дочь и принимал какой-то вызывающий вид, точно хотел крикнуть громко:

– Вот смотрите, какая у меня дочь… Ага, что вы скажете?..

Девушка, действительно, была красива, как бывают красивы в восемнадцать лет. Она напоминала мать, а старые павловцы еще не забыли красавицу Annette Котовцеву, которая блистала на павловском горизонте несколько сезонов в качестве первоклассной звезды и потом вдруг куда-то исчезла. Эта молодая особа тоже волновалась, ожидая чего-то волшебного. Она так много слышала о Павловске, и теперь вдруг раскрываются настежь те двери, через которые должны были войти избранники. Ее разочаровывало только то, что на вокзале было слишком много стариков и старух, – эти несчастные куда стремятся? В представлении девушки на музыке должны были быть только одни молодые, а старики и старухи сделали бы самое лучшее, если бы вернулись домой. Ксения высказала именно это соображение матери.

– Ах, какая ты глупенькая! – строго заметила Анна Петровна. – У молодых все впереди и для них Павловск еще ничего не значит, а у этих старичков и старушек, может быть, все там осталось, то есть лучшие воспоминания юности.

– Я не думаю, что их ревматизмы и невралгии особенно обрадуются от такой поездки, – капризно заметила Ксения. – Только кашлять будут…

– У тебя нет сердца…

А старички и старушки не хотели даже подозревать этого молодого негодования и смело тащили свои ревматизмы, кашли и невралгии на открытие музыки, потому что считали свое присутствие там необходимым, – как же это без них-то состоится открытие?.. Мало этого, они смотрели покровительственно на беспечную молодежь, как смотрят старые заслуженные солдаты на новобранцев.

II

Дальнейшие события следовали в таком порядке: papa взял билеты первого класса, papa усадил свою семью в купе, papa торжественно оглянул весь вагон, точно еще раз хотел сказать:

– Вот посмотрите, какая у меня дочь…

Papa даже раскрыл рот, но в этот момент к нему подковылял какой-то древний старец и радостно прошамкал:

– Ба! Кого я вижу!.. Иван Дмитрич… Какими судьбами?..

Papa радостно тряс руку старичку, говорил что-то, а сам никак не мог припомнить, как зовут этого старца, где он с ним познакомился, где встречался – просто павловский старичок. Papa был недоволен своей памятью, которая лишила его возможности провозгласить на весь вагон: «Позвольте вам представить мою дочь»… За первым старичком точно откуда-то из щели выполз второй, – этот уже облобызал papa, опять не знавшего ни имени ни фамилии старого павловского друга. Потом на эту семейную радость откликнулась из угла какая-то старушонка с седыми буклями, которая долго всматривалась в papa через модный лорнет на ручке. Papa целовал