Третья половина жизни - Виктор Левашов

И что теперь? Армия. До весеннего призыва оставалось полгода, подружка стала приходить к нам домой: видак, музыкальный центр – балдели. А что не балдеть? В армии не побалдеешь. Девчонка оказалась дрянью – наглая, неряха, из-за стола встает, как в ресторане, где за ней всё уберут и вымоют посуду. Лиза долго терпела, наконец не выдержала:

– Вот что, сын. Мы понимаем, что ты страдаешь. Армия – не сахар. Но ты сделал всё, чтобы в неё попасть. Отец отмазывать тебя не будет, нет у него ни возможностей, ни желания. Страдай, но в одиночку. Чтобы я больше не видела в доме твоей подруги. Я не люблю, когда мне хамят. И не нанималась быть ей уборщицей. Ты всё понял?

Всё понял. И исчез из дома вместе с подругой. В армию уходил не от нас, за что соседи нас осуждали. Но Лиза была непреклонна. Она самозабвенно, даже болезненно любила сына, но не хотела, чтобы он вырос бездельником и нахлебником, и не позволяла себе распускаться.

Месяца через полтора пришло письмо. Дмитрий писал, что он в учебке в Чирчике, недалеко от Ташкента. Я тогда еще подумал, как странно сыновья повторяют мои маршруты: Илья – Норильск, Дмитрий – Средняя Азия. Еще он писал, что подал рапорт, чтобы его отправили в Афган. Лиза помертвела. Была середина 80-х, цинки с грузом 200 шли уже сплошным потоком. И с чего вдруг такой патриотизм? Преодолев себя, сходила к родителям подруги. Выяснила: она выходит замуж. И написала об этом Дмитрию. Как порядочная девушка. Сука. Я понял, что нужно включаться. Против армии я ничего не имел, но отдать сына в Афган – перетопчетесь, своих сыновей посылайте, пусть они выполняют интернациональный долг! Поднял все свои связи. Москва, в сущности, маленький город. Все со всеми знакомы, если не напрямую, то через других знакомых и знакомых знакомых. Это оказалось потруднее, чем выйти на начальника из Минвуза. Но через неделю прорезался ход – на заместителя командующего Туркестанского военного округа. Это было уже серьезно.

И вот я телепортируюсь из своего кабинета в «Ту-154», который летит в Ташкент. Рядом в кресле молча сидит Лиза. Останавливаемся в Дурмене, в доме творчества Литфонда, как раз между Чирчиком и Ташкентом. Утром приезжаем в учебку. Сына вызывают на КПП. Он прибегает – во всём белом, в белом поварском колпаке, без всяких следов душевных страданий на румяном лице. Нам очень радуется, будто ничего и не было.

Как оказалось, в учебке готовили поваров для солдатских столовых. К высокому начальству идти не пришлось. Я встречаюсь с ротным, распиваю с ним бутылку коньяка, и он меня успокаивает: «Да не отправим твоего сына в Афган, не бери в голову. Парень толковый, оставим в учебке, будет учить молодых». Свое обещание он сдержал, рапорту сына хода не дал, но в учебке не оставил, отправил служить в Самарканд. В полк связи. Так и получилось, что студент третьего курса Института связи служил поваром в полку связи.

При том что эта история кончилась благополучно, шрамы от неё остались. У меня небольшой по причине моей толстокожести, а на сердце Лизы глубокий. Нервный стресс дал, возможно, ещё один толчок болезни, которая позже свела её могилу.

После армии Димка восстанавливаться в институте не стал. Высшее образование утратило былую привлекательность. Одно время ездил в Турцию челноком, чинил со мной машины в нашем гараже. Потом увлекся компьютерами, да так серьезно, что стал зарабатывать этим деньги. Он пробовал объяснить мне, чем он занимается, но я не стал вникать. Всё равно не пойму. Главное – человек нашел дело по душе и это, слава Богу, не йога. Никаких явных причин виниться перед ним у меня не было, но сидело в глубине души, как заноза, одно очень давнее воспоминание.

Я тогда только вернулся из Норильска, снимал дачу в подмосковной Загорянке, то летнюю, то зимнюю. И вот сидим мы в моем закутке на зимней даче с Женей Богдановым (с тем самым, который начал потом писать роман о Николае Втором), разговариваем о литературе. А о чем нам еще разговаривать? Вдруг влетает Дмитрий с какой-то цветной книжкой в руках (ему было года три) и начинает что-то возбужденно рассказывать. Не прерывая разговора, я разворачиваю его и выпроваживаю за дверь. Не помню, как он на меня посмотрел и посмотрел ли вообще, но жгучий стыд я ощутил сразу же. Ну что же ты, мудила, не мог уделить несколько минут сыну? Он же так хотел с тобой поговорить! И выйти к нему сразу не догадался, продолжал трепотню. Это воспоминание сидело во мне больше тридцати лет, и с годами не слабело. Что ж, сейчас самое время вынуть эту занозу из души, другого не будет.

Я переношусь во флигель, который сын построил на месте старого сарая и бани. Он сидит на втором этаже, воткнувшись в какой-то крутой ноутбук. Внизу на кухне возится его очередная жена. Они у него менялись так часто, что я уже не запоминал их имена.

– Тебе сигарет? – спрашивает он, не отрываясь от компа. – У меня «Парламент».

– Нет, сигареты мне не нужны.

– Интернет барахлит? Перезагрузи модем.

– Да вроде не барахлит.

– А тогда чего? Давай быстро, а то у меня программа…

Он что-то произносит на своём птичьем компьютерном языке, я не понял что, но понял, что разговора не получится. И даже если я его начну, он просто не поймёт, о чём я хочу сказать. Я промолчал. Он отвлекся от ноутбука и внимательно на меня посмотрел.

– С тобой всё в порядке?

– Почти.

– Погоди… но ты же вроде бы… это самое?

– Как видишь, не до конца. Я зашел спросить, как вы меня по лестнице выносили. Носилки же не проходят.

– На руках. А внизу положили на носилки. Я чего-то не въезжаю. Это ты или не ты?

– Я. Но не совсем.

– Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай, – ответил я и исчез.

Вот так, не получилось у меня повиниться. Но хоть попытался.

И что теперь? Я ощущал себя, как богатый человек в Новоарбатском гастрономе. Всё есть, всё могу купить, но ничего не хочу. Могу оказаться в любой точке мира. Хоть в Нью-Йорке, где никогда не был, хоть в Париже, где тоже не был. Если перечислять все места, где я не был, список получится длинный. Но что я увижу в Нью-Йорке или в Париже? Я столько о них читал, что останется только подтверждать: да, Бродвей такой же, всё правильно. И Эйфелева башня на месте. Единственная страна, пожалуй, где мне хотелось бы побывать, это Израиль.

Лет десять назад, когда при финансовой поддержке посольства Израиля вышло второе издание моего романа «Убийство Михоэлса», в Израильском культурном центре на Никитской устроили презентацию. Собралось человек двести, много молодежи. Хорошо слушали меня, задавали умные вопросы. Было телевидение, какая-то пресса. Презентацию вёл первый секретарь посольства Израиля Йоси Тавор. В отчете о презентации в одной из еврейских газет был помещен снимок. Не Михоэлса, как можно было ожидать, и не мой, что тоже было бы естественно, а первого секретаря посольства. На фуршете после презентации он спросил меня, в каких израильских архивах я работал. Узнав, что в Израиле я никогда не был, очень возбудился и горячо пообещал устроить мне лекционный тур с выступлениями в Иерусалимском и Тель-Авивском университетах. С тех пор я туда и еду. Лесков говорил, что русский человек обещает по расположению, а выполняет по обстоятельствам. Еврейский человек такой же, что духовно роднит наши народы.

И вот сейчас я могу оказаться в Израиле без всякой финансовой поддержки посольства, одним движением мысли. Но почему-то медлю. И не сразу понимаю почему. Юрий Нагибин когда-то написал в дневнике: «Как страшно быть неписателем». Имея в виду: как обидно, как несправедливо, что всё, что переживает человек, чем мучается, смывается временем, как скопившийся за зиму мусор вешними водами, совершенно бесследно. Но можно сказать и по-другому: как страшно быть писателем. Вся его жизнь с бедами и удачами, с разочарованиями и со всем житейским бытом – всего лишь сырье, материал для его книг, не важно, хороших или плохих. Он не пишет, чтобы жить, а живёт, чтобы было о чём писать. Так зачем мне видеть новые места, если я уже не смогу о них написать? Даже если это Иерусалим.

Кончается ночь. В спальне Наташи пикает будильник. Половина шестого. Ей приходится так рано вставать, чтобы успеть на электричку. Вот и я становлюсь похож на моего приятеля: жена работает, а я ваяю нетленки, за которые уже давно ничего не платят. Она заглядывает в кабинет:

– Доброе утро! Ты как?

– Нормально.

– Я сегодня не поздно. Тебе что-нибудь нужно? Лекарство от давления?

– Спасибо, мне уже ничего не нужно.

– Я тебя еще застану?

– Кто может знать, когда его вызовут!

Она убегает. Слышно, как стукает калитка.

Ты, хмырь из Боткинской! Я тебя, конечно, не тороплю, но ты все-таки не очень тяни. Не хочу, чтобы жена увидела меня маразматиком, делающим под себя. Она этого не заслужила. Понимаю, у вас там свои проблемы, люди мрут и мрут, гробов не напасешься. Но ты все-таки постарайся. Договорились?

Ну и что остается у меня от моих новых неограниченных возможностей? Да то же, чем я занимался всю жизнь. Только это. Вывожу компьютер из режима ожидания, на мониторе возникает название романа «Третья половина жизни» и эпиграф из Тимура Кибирова: