Третья половина жизни - Виктор Левашов

Ангрен, шахтерский городок под Ташкентом. Мне двадцать два года, работаю литсотрудником газеты «Ангренская правда». Взяли с испытательным сроком, дали комнатенку в бараке на улице Аэродромной. Не знаю, почему она так называлась, никаких аэродромов там вообще не было, а жили шахтеры. Всю ночь строчу материалы в номер, на рассвете выхожу на крыльцо покурить. Ранняя весна. Городок с его шахтами и угольными разрезами лежит внизу в легкой зеленой дымке. За улицей Аэродромной начинается плоскогорье, за ним горы. На самой высокой под рассветным солнцем ослепительно сверкает снег. В горы уходит дорога. Где-то там, за перевалом, лежит Ферганская долина. Райское, говорят, место. Я думаю, что хорошо бы перейти перевал и оказаться там, в раю. Вообще-то мне и здесь неплохо, но почему не помечтать? Когда ты молод, когда весна, когда все дороги для тебя открыты. Это и есть счастье.

А перевал я однажды перешел. Переехал на редакционном мотоцикле «Иж-56». И очутился не в Ферганской долине, а в Центральной Фергане с её раскаленными солончаковыми степями и шарами перекати-поле. Мечтать-то, оказывается, нужно уметь!

Стоп, сказал я себе, вынырнув из далекого прошлого. Занимаюсь не тем. Кто знает, когда меня вызовут? Может, через час. Или даже через минуту. Коль уж выпала уникальная возможность владеть временем и пространством, нелепо тратить её на ерунду. А что нужно? Попрощаться с друзьями, поквитаться с врагами, попросить прощения у близких людей, кому причинил зло. А если останется время, можно потратить его на что-нибудь приятное, необязательное. Необязательное почему-то всегда приятно, а приятное необязательно.

Друзья. Их у меня осталось немного, всего четверо. При этом один, норильский поэт Эдик Нонин умер больше двадцати лет назад, но вспоминаю я его чаще других. Как только беру в руки орфографический словарь Ожегова, так и вспоминаю. Этот словарь я когда-то одолжил у него и зажилил. Вспоминаю его и когда попадаю в Сети на порносайты. Жалко, что не дожил Эдя до Интернета, очень он эти дела любил. А когда часто вспоминаешь человека, это всё равно, что он для тебя живой, разве нет?

Трое еще здравствуют. Один, правда, не очень. Судья из Норильска Слава Ханжин. Пятьдесят лет назад после института он приехал туда, да так вмерз в вечную мерзлоту. Дочь и внуки у него в Самаре, каждое лето он прилетает к ним и по пути заезжает ко мне. Чего только не было с ним за десятилетия судейства! Я однажды сказал: «Слава, пиши мемуары, тебе есть о чём рассказать». Он тяжело вздохнул: «Пробовал. Трудно. Приходится возвращаться в прошлое, от этого не хочется жить». Года два назад у него обнаружился рак. Ну, думаю, всё. Да нет, выкарабкался. И снова улетел в Норильск, преподает в лицее. Но появиться у него в нынешнем моем состоянии было бы не очень милосердно. Лишний раз напомнить о бренности нашей жизни – зачем? Нет, не стоит.

Остаются двое. Один живет в Израиле, недалеко от Иерусалима, другой в Москве на Алтуфьевском шоссе. Видимся мы примерно раз в год. У меня иногда появляется ощущение, что то ли Москва стала дальше, то ли Иерусалим ближе. Он покупает в дьюти фри аэропорта «Бен Гурион» литровую бутыль «Хеннесси», и мы оприходуем её в душевной беседе. Наутро, правда, совершенно не помним, о чём разговаривали, но общение было очень доверительное, это помним. С московским моим другом та же история, только пьем не «Хеннесси», а армянский «Ной», который не переводится в нашем сельпо.

И пока я решаю, кому первому нанести визит, вдруг вспоминаю, что коньяки-то на меня уже не действуют. Это что же получится? Они будут ловить кайф, а я сиди с постной рожей? Трезвая рожа всегда постная. И о чём говорить? О литературе? Было бы о чём говорить! О бытовых мелочах? Тратить на это хоть кусочек еще отпущенного мне времени? А оно того стоит? Нет, не получается с друзьями. Лучше уж пусть они выпьют за меня на поминках, а потом будут иногда вспоминать меня, натыкаясь на мои книжки с автографами и не зная, что с ними делать. И хранить ни к чему, и выбросить как-то неловко.

Враги. А у меня есть враги? Вроде должны быть, но что-то не припоминаю ни одного человека, при одном имени которого вскипала бы кровь. Мелкие пакостники – да, были, но зачем их помнить? Издатели, которые постоянно недоплачивали мне гонорары? Какие же они враги? Так, мелкие жулики даже не по складу характера, а по своему положению.

Это как же случилось, думаю я, что за всю свою долгую жизнь я не нажил врагов? А вот как. Еще в юности я понял одну важную вещь: если человек мне не нравится, то и я ему не нравлюсь. И не понравлюсь, как ни старайся. Я всегда их сторонился. Это распространенная ошибка: многие подстраиваются под неприятного им человека, льстят, унижаются, завоевывают его доверие. И вот, кажется, завоевали. Но в ответственный момент импозант небрежно посылает их подальше, и на всю оставшуюся жизнь становится их лютым врагом. А кто виноват? Да сами и виноваты.

Так, с врагами разобрался. Что там дальше по списку? Кому из близких людей я причинил зло? Тяжелый случай. Всё вспоминать – вечности не хватит. За это мне придется отвечать на Страшном Суде. Может быть, очень скоро. Единственное моё оправдание – я причинял зло не со зла. Старался быть хорошим мужем своим женам и хорошим отцом своим сыновьям. Не всегда получалось. А у кого всегда получается? Покажите, покажите мне его, я хочу видеть этого человека!

С матерью моего старшего сына я разошелся, когда Илье было три года, а с 12 лет он жил со мной. После школы решил поступать в Школу-студию МХАТ на постановочный факультет, представил на конкурс какие-то свои рисунки и эскизы. Я не вмешивался: твои дела. Но заехал к знакомому сотруднику факультета и спросил, есть ли у сына шансы. Он ответил: «Что вы! Конечно, нет. Он мальчик, а мы берем людей зрелых, с опытом работы в театрах». Илья встретил неудачу мужественно, устроился монтировщиком в новый МХАТ, а после армии все-таки поступил в Школу-студию. Но что-то в нём надломилось, с третьего курса его отчислили за разгильдяйство. Как я понял, неожиданно для него самого. Я созвонился с моим другом, директором норильского драмтеатра, и договорился, что он возьмёт сына в постановочную часть, а через год можно будет восстановиться в Школе-студии. Так и вышло. Илья проучился еще курс, а потом заявил, что ему всё осточертело и заканчивать училище он не будет. Упёрся, и ни в какую. Мне оставалось только пожать плечами. Тебе жить.

После этого чем он только ни занимался: рисовал на бересте картинки с церквушками и продавал их в Варшаве, торговал в Выхино турецким тряпьем, ремонтировал квартиры. А года три назад сдал свою часть дома друзьям и улетел в Индию. Медитировать и изучать йогу. Вернулся худущим, черным, с козлиной бороденкой. Не пил, не курил, не ел мяса. Я-то считал, что вся эта йогистика – полная ерунда, но не возникал. Справедливо полагая, что и он считает ерундой то, чем занимаюсь я, то есть мою писанину. Разница была в том, что моя писанина худо-бедно кормила семью всю жизнь, а йога давала только ему внутреннюю умиротворенность.

И хотя воспитывать Илью было поздно, я всё же чувствовал свою вину перед ним. Вот, ребенок провел детство в неполной семье и это кончилось йогой. Хорошо хоть не наркотой. Нужно все-таки напоследок поговорить с ним, объяснить, как всё получилось.

Мне нужно минуты три, чтобы перейти на половину сына: по коридору мимо спальни, спуститься по узкой и довольно крутой лестнице. (Как, интересно, меня по ней выносили? Ставили на попа?) Но я воспользовался своими новыми возможностями и телепортировался прямо в гостиную Ильи. В гостиной был полумрак, горели какие-то ароматические свечки, а сын сидел на коврике в позе лотоса и что-то бормотал. Наверное, мантры. Я понял, что поговорить не удастся, не прерывать же ритуал. Для меня ерунда, для него не ерунда. Я, может быть, не очень хороший отец, но чужие убеждения уважаю. Даже если считаю их заблуждениями. Мне оставалось вернуться в кабинет, что я и сделал.

Мой второй сын, Дмитрий, на четыре года младше Ильи, вырос в полной семье, так что с этим было всё в порядке. Учился хорошо, сам поступил в Московский институт связи с конкурсом человек десять на место. Утром уезжал, вечером возвращался, мы с Лизой ни о чем не беспокоились. Но вдруг, это было уже на третьем курсе, приходит и говорит, что его не допускают к зимней сессии. За что? За прогулы. Когда же ты прогуливал?

Молчит. Еду в институт. Декан и разговаривать не хочет. Знаете, сколько он прогулял? Называет какую-то несусветную цифру – почти весь семестр. Дома провожу дознание. Оказывается, утром он не уезжал в институт, а шел к своей подружке, бывшей однокласснице. Вот и весь фокус. Что делать? Нужно выручать. Пишу прочувствованное письмо ректору, упирая на то, что студент он хороший, все экзамены раньше сдавал на пятерки и четверки, но вот так получилось – любовь, любовь. Прошу об одном: разрешите сдавать экзамены. Не сдаст – отчисляйте. Но такие письма по почте не посылают. Сажусь за телефон и через знакомых выхожу на большого начальника из Минвуза. Он звонит ректору и просит принять писателя. Цепляю на пиджак медальку ВЦСПС и Союза писателей за лучшее произведение о рабочем классе и колхозном крестьянстве, похожую на лауреатский знак Государственной премии, еду в институт. Ректор принимает меня доброжелательно, вслух читает моё письмо и говорит: «Убедили. Попробую уговорить декана». Вечером звонит декан: «Ладно, пусть сдает. Не сдаст – извините». Первый экзамен был какая-то высшая математика. Дмитрий его с треском провалил. Отчислили.