Роман - Джеймс Миченер

относимый безжалостным отливом все дальше от берега.

В очередной раз хватая воздух после отхлынувшей волны, он заметил слева на берегу зеленый коттедж Альбертины.

В голове застучала мысль: «Увижу ли я ее когда-нибудь вновь?» И в сердце начал заползать страх.

Пытаясь подавить это губительное чувство, он зарылся лицом в волны и так отчаянно заработал натруженными руками, что коттедж стал увеличиваться в размерах, по мере того как он продвигался к спасительной отмели, на которой его ноги нашли бы опору. Но, как только сердце стало наполняться надеждой, измученное тело дало знать: «Я не смогу это одолеть!» Сразу налетело отчаяние, сковавшее мышцы и разорвавшее нервы. «Помогите!» — пытался крикнуть он, но налетевшая волна захлестнула горло и накрыла его

сюда слетались лесные птицы, и их голоса вливались в общий хор. Вскоре весь луг звенел от птичьего пения.

Восходящее солнце обрушивало на луг каскад красно-золотых лучей, гасивших своим светом пронзительную зелень трав.

Для него не было ничего прекраснее этого тайного убежища, которое они с Альбертиной открыли и которым очень дорожили. «Это все мое! — прокричал он небесам, — птицы, неугомонные лягушки, склоненные деревья, звезды, исчезающие в свете дня, и даже это солнце, отодвинувшее своим шествием по небу все горести и печали! Посмотри, как оно прокладывает свой путь, диктуя теням, где им падать». Упиваясь радостью обладания лугом и глядя, как деревья завлекают птиц вернуться на свои пышные груди, когда над лугом опускалась залитая солнцем благодать, он думал: «Я должен подняться подобно солнцу, рассеять ночь, поселить мир на этом лугу и построить здесь убежище для Альбертины, чтобы выманить ее из того одинокого дома на краю штормового моря. В жизни царствует солнце, а не вздымающие океан бури и грозы»

— Вы думаете, в «Кинетик» захотят опубликовать ее?

— Я для того и существую, чтобы они захотели. Не все же время печь один грензлерский роман за другим. — Она быстро спохватилась и добавила: — Мне не следовало так говорить. Забудем об этом.

— Я запомнил только то, что вы опубликуете мой роман.

— Да. «Кинетик» опубликует «Цистерну» и «Калейдоскоп», хотят ли они этого или нет.

В 1988 году «Кинетик» переживало лихорадочный издательский сезон, за которым я следил с большим вниманием. Как и ожидалось, седьмой грензлерский роман Лукаса Йодера под названием «Поля», изданный в янтарного цвета обложке с изображением обширных ланкастерских ферм, пользовался огромным успехом. За его первым тиражом в 750 тысяч экземпляров вскоре последовал второй, в четверть миллиона. Он получил премии в четырех странах и был немедленно переведен на одиннадцать языков, оставаясь при этом одуряюще скучным.

Сенсацией сезона, конечно же, стал вышедший в свет «Калейдоскоп» Тимоти Талла, представлявший собой случайный набор отдельных страничек. Они были связаны между собой общим фоном, узнаваемыми персонажами и идейной направленностью, но сюжетная линия отсутствовала. Помещенный в красивую коробку с ярким изображением калейдоскопа на крышке, он быстро расходился в книжных магазинах и определял главную тему разговоров, как только попадал к читателю.

Люди ругали и поносили его, насмехались и возвращали «Калейдоскоп» в магазины, но не переставали обсуждать новый роман. Молодежь угадала, что хотел сказать их современник, и приветствовала его дерзкие усилия. На телевидении Джордж Уилл приводил «Калейдоскоп» как доказательство того, что американское общество скатывается к полному вырождению, а Билл Бакли утверждал, что аятолла указал на него как на писателя, противного Аллаху. У карикатуристов был праздник, особенно у провинциальных. На одной из таких карикатур Лев Толстой в мужицком одеянии и меховой шапке подводил пару читателей к огромной куче листов рукописи с пометкой «Война и мир» и говорил: «Берите охапку».

Опытная Ивон знала, как поддержать кипение страстей. Она дирижировала за кулисами усилиями рекламного отдела издательства, организуя высказывания в поддержку книги. Она же набросала заявление, которым, по ее расчетам, должен был воспользоваться Лукас Йодер, давая собственную оценку книги: «Америке нужны смелые молодые голоса, и я рад, что один из моих земляков, Тимоти Талл, выступил со своим видением современного мира».

Йодер превзошел самого себя, сделав звонкое заявление, которое заканчивалось словами:

— Если бы сегодня ко мне вернулась молодость, я бы уж точно не стал писать так, как я пишу сейчас. Я бы не стал, наверное, подражать моему одаренному земляку мистеру Таллу, но наверняка написал бы что-нибудь более современное, чем мои «Поля».

Получив письмо Йодера, Ивон позвонила мне:

— Дрезденский триумвират — вы, я, Йодер — работает в полную силу, двигая вперед книгу Талла. — И, зачитав мне заявление Йодера, добавила: — Оно показывает, почему я люблю этого милого старикашку. Вчерашний день, но человек с характером.

Благодаря высказыванию Йодера о Талле услышали не только у нас в стране, но и в Европе. А когда сезон закончился распродажей двадцати семи тысяч его коробок, «дрезденский триумвират» предпринял новую кампанию, определяя его в письмах как блестящего, высоко профессионального и серьезного новатора, который точно знает, чего хочет. Результатом всех этих дифирамбов было то, что ему предложили занять место ассистента на нашей расширяющейся кафедре литературного творчества, что вполне устраивало меня, так как я мог в этом случае более пристально наблюдать за его прогрессом.

Среди книг, вышедших в «Кинетик» в 1988 году, мой роман «Пустая цистерна» стал откровенным провалом. Даже мощные усилия Ивон не смогли вдохнуть в него жизнь. Однако Ивон оказалась достаточно изощренной, чтобы его отметил ряд маленьких журнальчиков, чьи издатели, воспринявшие девлановскую теорию диалога между избранными, увидели, к чему я стремился, и дали роману высокую оценку. Крупные же издания, которые владели вкусами широких читательских кругов, приговорили мой роман к смерти. При этом газета «Нью-Йорк таймс» и журнал «Тайм» приводили слова одного из персонажей книги: «Она действительно пустая», — и это было мнение о моей книге, то есть они давали понять, что там нет ни убийств, ни дерзких ограблений, ни пылких любовных страстей, и вообще ничего, кроме нескончаемых разговоров о природе и назначении искусства.

Но Ивон, державшая нос по ветру, все же смогла написать мне: «Глупо скрывать, что среди широкой публики „Цистерна“ не вызывает интереса. Как и следовало ожидать, магазины возвращают ее пачками. Но могу заверить, что в тех кругах, которые вы стремились покорить и которые так четко определил Девлан, все в порядке. Того, чего вы хотели достичь, вы достигли, и вполне, успешно. Мне хочется, чтобы вы ценили это достижение, каким бы незначительным оно вам ни казалось в данный момент. Начинайте работать немедленно над тем, что у вас получается лучше других, а именно: над Тимоти Таллом, из которого надо сделать победителя. Напишите короткий критический труд под названием „Наши смелые новые голоса“, и я гарантирую вам его быстрое издание. Еще ничего не потеряно, ни в коем случае. У вас мощный голос, Карл, который стоит того, чтобы его услышали».

Мудрый совет Ивон помог мне избежать ошибки, которая могла бы прикончить меня как критика, ибо, когда провалилась «Цистерна», я в отчаянии дал себе клятву: «Раз они отвергли мой роман, я буду делать все, чтобы не проходили те, которые по их меркам являются верхом мастерства. Берегитесь, ничтожества!» — и бросился точить нож для охоты за скальпами. Ее письмо вернуло меня к реальности. Критик не должен руководствоваться в своей работе личными обидами.

Прогуливаясь вдоль Ванси, я выстраивал теорию, которая, как я надеялся, будет служить мне до конца моих дней: я написал, как мне казалось, отличный роман и пришел в отчаяние от его неудачи. И бесполезно винить публику в том, что она испорчена дешевой беллетристикой из числа бестселлеров. Виноват я сам, ведь Девлан говорил мне: «Уделом художественной литературы являются реальные люди, действующие в реальном окружении. Любая проза, построенная на абстрактных идеях, обречена на неудачу — пиши о людях, а не о носителях идей». Это я твердил студентам, а сам не усвоил.

Теперь я понимал, что роман должен рождаться в муках, с персонажами, чьи страсти и боль автор воспринимает так же остро, как свои собственные. Я наполнил свой роман светлыми идеями, но их носителями оказались плохо вырисованные персонажи, действующие в какой-то нежизненной среде. И как ни горько было признать, но Йодер прав: «Эта вещь не пела».

Израненный осколками разбитых иллюзий, которые питал по отношению к себе, я должен был честно признаться, кем я был и кем не был. Прозаиком я не был. У меня не было интуиции и поэтичности, необходимых для плодотворного творчества. А что у меня было? Зримое понимание того, каким должно быть хорошее произведение. Безошибочное чутье на подделку. И я вправе учить других делать то, чего не мог сделать сам. Ивон права, я был тем, кто должен написать «Наши смелые новые голоса», ибо слышал, как они поют.