Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

— Сир, я чувствую, что лорд-канцлер и епископ Гардинер недолюбливают меня по причине, которая мне абсолютно непонятна. Вы не позволите им порочить меня в ваших глазах?

— Дорогая, неужели ты думаешь, что я позволю кому бы то ни было произнести хоть слово, направленное против моей королевы? — Его сердечный смех был таким убедительным, что она почти поверила ему. Почти. — Вот что я скажу тебе, Кэйт. Я не питаю любви ни к кому. Риотсли — полезный слуга, но мошенник. Что до Гардинера, его обуяли дьявол и злоба. Обычный пустомеля.

Кэтрин истерически рассмеялась. У нее не было ни малейших иллюзий в отношении постоянства чувств Генриха к ней. Как флюгер, он спокойно мог перевернуться на сто восемьдесят градусов при малейшем изменении ветра. По крайней мере она получила сейчас пусть временную, но передышку, а пока она кончится, может произойти что угодно…

Мария прибыла ко двору, чтобы провести там Рождество и встретить Новый год — тысяча пятьсот сорок седьмой. Вместо со всей свитой своего отца она ехала верхом берегом замерзшей Темзы по улицам, посыпанным песком, чтобы копыта лошадей не скользили, мимо домов, весело убранных и украшенных в преддверии праздников. Ехать позади Генриха значило получить наглядный урок искусства царедворца. Хотя он сильно располнел и стал неуклюжим, его осыпанная драгоценными камнями фигура на коне тем не менее сохраняла величавое достоинство. Для приветствовавших его толп народа он был сверкающим божеством, сохранившим, однако, простоту в обращении. Небрежный жест, дерзкий взгляд, брошенный на хорошенькую женщину, идущий из глубины души грубоватый смех делали его одним из своих для такой же грубой и веселой толпы. Его религиозные нововведения не затронули образа жизни подавляющего большинства людей. Этих католиков, которые с упрямством, достойным лучшего применения, противились признанию его главой церкви, этих реформистов, призывавших к полному уничтожению веры, — всех их король прихлопнул как мух. Но остальные его подданные помнили только, что он облагодетельствовал их и их детей долгим миром без войн и определенной безопасностью. Он может запугивать их, угрожать им от случая к случаю и бичевать их своим едким языком. Но инстинктивно они знали, что в случае опасности он будет биться вместе с ними и за них до последней капли своей крови и что, пока он жив, никакое иностранное ярмо не будет надето на их непокорные шеи. Им нравилась его развязная манера держать себя, которая так соответствовала их собственной, поэтому они громкими криками выражали ему свое одобрение, пока он ехал в самой гуще толпы, ничем не защищенный, если не считать горстки всадников.

Но глаза Марии чаще останавливались на пустырях, где некогда стояли прекрасные здания монастырей, и она с печалью вспоминала монахов своего детства, которые, надев лучшие одеяния, с украшенными драгоценными камнями посохами выходили встречать ее и ее родителей во время крестного хода на Рождество в Лондоне.

В Гринвиче состоялся маскарад по случаю сочельника, а после него был дан обед. Король, со своей семьей восседавший за столом на возвышении, обозревал каждое блюдо, которое подавали облаченные в расшитые серебром ливреи пажи.

Его глаза блестели при виде великолепной головы оленя с гарниром из мятного желе, жареных павлинов и лебедей, искусно убранных их же собственными перьями. Карп был приготовлен именно так, как он любил, запеченным в масле с лавровым листом. Были там сочные пирожки с бараниной с подрумяненной корочкой, жирные голуби, а также оленина и незатейливая крольчатина. Генрих с опаской взглянул на блюдо с жареной индюшатиной, которое только что поставили перед ним. Совсем недавно индеек стали привозить из Европы, куда их первоначально завезли из Нового Света испанцы. «Новомодные штучки», — подумал Генрих, но ему нравилось идти в ногу с временем. Он мог биться об заклад, что эта индейка по вкусу похожа на деревяшку и не может идти ни в какое сравнение с его любимым блюдом, сочным мясным филе. Ах, вот это, правда, еда, достойная короля, даже, пожалуй, монарха, который стал так могуществен, что его величают теперь «его величество» вместо старого герцогского титула. Он ел и пил от души, не пропуская ни одного нового блюда. Радость гурманства все еще принадлежала ему в отличие от многих других удовольствий юности, которых он лишился из-за своей тучности. Жуя, он украдкой поглядывал на лица вокруг себя.

Его королева, с золотисто-каштановыми волосами, убранными под сетку для волос, которые она ввела в моду при дворе, была в расшитом драгоценными камнями капоре, сдвинутом так далеко назад, что он напоминал нимб. Король почувствовал знакомый прилив раздражения при виде скорбной мины Марии. Маленькая Елизавета… Теперь в сплоченном семействе Тюдоров появился свой отщепенец. Он вспомнил, как частенько, особенно будучи в плохом настроении, клеймил ее как отродье Марка Смитона. Он улыбнулся своей любимой племяннице Маргарет Дуглас, как всегда, соблазнительно выглядевшей, хотя теперь она и была замужем за графом Леннокским. Следующими за столом сидели еще две его племянницы, Фрэнсис со своими тремя дочерьми, старшей из которых была Джейн Грей, и Элеонор, графиня Кумберлендская, тоже со своей маленькой дочкой Маргарет. Господи Боже, ну почему Тюдоры рожают так много дочерей? Единственный мальчишка среди всей этой чертовой толпы девиц — Эдуард, его красивые волосы тронуты золотом колеблющегося пламени факелов. За столом должна была быть еще одна маленькая гостья, тоже его племянница — Мария, королева скоттов, которую Генрих прочил, правда, пока тщетно, в невесты Эдуарду. Он даже предложил, чтобы ребенка привезли к его двору, где она могла бы получить образование, соответствующее ее будущему статусу королевы Англии. Но хитрые скотты не пожелали расставаться со своей ненаглядной, боясь, что Генрих наложит свою жадную лапу на их королевство, а ее мать Мария де Гиз, естественно, склонялась к союзу с Францией.

Эта мысль повлекла за собой неприятное воспоминание о последних новостях. Его одногодок и постоянный соперник французский король лежал на смертном одре. Как же он ненавидел Франциска, когда тот был еще молодым человеком, да и в последующие годы острая игла ревности часто колола его, когда французский король получал очередные лавры на поле брани. Генрих рыгнул, прежде чем впиться зубами в цыплячью ножку. Бабник, самый большой развратник в Европе, вот кем был лисенок Франциск, хотя он никогда не считал, что его брат король может сравниться с ним по внешним данным, этакая дубина, увенчанная угрюмой физиономией! Что же до удали в спорте, он с блеском доказал свое превосходство, когда они встретились на поле Золотой Парчи[8]. Как давно это было? Кажется, что вчера.

Он взглянул на королеву, и его память, как это нередко стало случаться в последнее время, принялась выкидывать шуточки с прокатившимися годами. Облик Кэтрин померк, и на ее месте он увидел черную кружевную мантилью и каштановые локоны другой Екатерины, его испанской жены из Арагона. Он зарычал так страшно, что все разговоры за столом враз стихли:

— Кэйт, ты же можешь засвидетельствовать, что мы с Франциском честно бились, чтобы доказать, кто из нас сильнее. Ты же была там, ты же видела, как я повалил его в грязь. — Он хрипло рассмеялся. — Клянусь Богом, никогда не забуду лиц всех этих французов, когда они увидели, как их король лежит поверженный у моих ног. Ты подбежала и обхватила меня руками, боясь, как бы я не изувечил его еще больше.

В растерянном всеобщем молчании, последовавшем за этими словами, улыбка королевы превратилась в застывшую маску, а Эдуард и Елизавета обменялись долгим тайным взглядом. Как часто им приходилось слышать передаваемые придушенным шепотом рассказы о том, как король Франции схватил короля Англии в свои объятия и одним молниеносным движением прижал его плашмя к земле… Генрих громко потребовал еще вина, но вместо того, чтобы выпить его, уставился на свой кубок, неожиданно погрузившись в угрюмое молчание. В искрящейся глубине вина он разглядел призрак самого себя — Геркулеса с гибкими членами и ясным взором, скачущего двадцать четыре часа в сутки на золотистой спине коня молодости и силы. Картина расплылась, и с ужасающей ясностью на ее месте проступила другая, отображающая дряблого старика, чьи трясущиеся ноги уже не могли больше носить его, чье чудовищное брюхо раздулось, как у супоросной свиньи. Печаль, густая, как ноябрьский туман, объяла его. Все деревья вокруг него были вырублены. И скоро топор опустится и на него… Он вздохнул и высказал свои мысли вслух, адресуя их Елизавете, потому что как раз в этот момент перехватил ее взгляд:

— Это крайне несправедливо. Король должен жить вечно, да, моя сладкая?

— И королева тоже, ваше величество. — Ее чистый юный голос заставил все собрание замереть в мертвом молчании во второй раз. Мария повернулась, чтобы взглянуть на свою сестру. Елизавета была весьма искусна в своей безыскусности, точно так же, как и ее мать в свое время. Она всегда говорила с тайным умыслом, прикрывая его, как и в этот раз, показной невинностью. Доверять ей нельзя…