Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

— Вы, маленькие озорники, чего это вы уселись за карты? — мягко выбранила их Анна.

— Но, мадам, в этом нет ничего плохого, — вежливо запротестовал Эдуард. — Иначе моя сестра не занималась бы этим постоянно. — Он посмотрел на нее из-под полуопущенных ресниц, и Мария бессознательно улыбнулась в ответ. Карты и все прочие азартные игры были ее слабостью, и часто проигрыши основательно подрывали ее и так тощий бюджет.

— Ну и во что же вы играете?

— Эта игра называется «папа Юлиан», — пропищала Джейн Грей тоненьким голоском. — Но это глупое название, потому что все мы знаем, что никакого папы нет.

— А вот и есть, ты, гусыня, — ответила ей Елизавета, тасуя карты в своих красивых руках. — Мой отец король, епископ и папа. Разве нет, Эдуард? Папа Генрих, — добавила она, и тут же ее глаза остановились на разгневанном лице Марии.

— Как ты смеешь так говорить!

— Я не имела в виду ничего плохого, — запротестовала Елизавета, как всегда, когда ее бранили.

— Ты нахалка!

— Разве это нахальство — говорить правду? Ну что же, хватайте меня и тащите на костер.

— Твои выражения отвратительны, вульгарны и грубы, — бушевала Мария, забыв уже, с чего начался разговор. — Наверное, ты набралась их у слуг и конюхов.

— Ну и что такого, скажите мне, пожалуйста, если я общаюсь с ними? Они разве не люди? — проворчала себе под нос Елизавета, и Анна решила, что пора тактично вмешаться. Она уже начинала привыкать к постоянным ссорам, которые неожиданно возникали из ничего между сестрами.

— Пойдем, Мария, мы должны послушать рождественские гимны, прежде чем вы уедете, — сказала она и повлекла свою падчерицу прочь через зал и по переходам к церкви.

Марию всю трясло от испытываемых чувств, гораздо более глубоких, чем те, которые могли быть вызваны этим незначительным происшествием. Она любила Елизавету, когда та была малюткой, а потом маленькой девочкой, но в последнее время в их отношениях появилась какая-то желчность. Только что, как это уже не раз бывало, ее сестра смотрела на нее глазами Анны Болейн, отличными по цвету, но несущими в себе ту же дерзкую насмешку. Она взорвалась:

— Нет ничего удивительного в том, что Елизавета общается со стоящими гораздо ниже ее. Ее мать поступала точно так же. Достаточно вспомнить Марка Смитона, какого-то музыканта низкого происхождения. Она вечно была в его компании. Он был ее любовником… и, может быть, наставил рога моему отцу.

— Но Елизавета по внешнему виду вылитый отпрыск Тюдоров, — смущенно запротестовала Анна. — У нее даже такие же рыжие волосы.

— Что, мой отец единственный рыжий мужчина во всей Англии? — перебила ее Мария, вне всякой логики уже позабыв, что Марк Смитон был черен, как цыган. — Одна вещь несомненна. Она дочь своей матери, ее точная копия. Я как-то видела ее при дворе бросающей влюбленные взгляда на Томаса Сеймура.

Она расплакалась, кусая губы, и Анна закудахтала успокаивающе:

— Ах, она всего лишь маленькая девочка, которая разыгрывает из себя взрослую женщину.

— Скажите лучше, что она взрослая женщина, которая строит из себя маленькую девочку, — ответила Мария. — Если она не будет осторожной, она станет такой же распутницей, как и ее мать.

— Вы все еще ненавидите ее, после стольких лет?

— А вы ждете от меня чего-нибудь другого, после того как она затравила мою мать до смерти? — Голос ее сел от боли, которая вновь ожила через восемь долгих лет.

— Я знаю, моя дорогая. — Анна сострадательно обняла Марию за плечи. За то время, что она пробыла в Англии, она познакомилась с каждым эпизодом этой долгой грустной саги и оплакивала судьбу Екатерины Арагонской, безжалостно оторванной от своего единственного дитяти. — Но… маленькую Елизавету нельзя винить за злодеяния ее матери.

Мария молчала, ее чувствительная совесть уже упрекала ее за этот взрыв эмоций. Но даже этой своей все прекрасно понимающей подруге она не могла объяснить то чувство горечи, которое возникало в ней каждый раз при воспоминании об Анне Болейн. Клевета на ее веру, пятно на ее чести, отчужденность в отношениях с отцом, потеря друзей — к каждой из этих трагедий приложила руку Анна Болейн. И вершиной всех этих несправедливостей стало то, что она родила дочь, которая была на семнадцать лет моложе Марии. Хотя она не признавалась в этом даже самой себе, в ней росла зависть к Елизавете, которая в один прекрасный день могла обернуться темнотой и злобой.

Годы, прошедшие со дня смерти королевы Джейн, Мария спокойно жила в собственном доме, иногда в компании Елизаветы и Эдуарда, и очень редко при дворе. Когда Генрих женился в шестой раз, королева сознательно решила связать вместе все разрозненные нити ее новой семьи. У нее уже был опыт общения с приемными детьми от ее предыдущих замужеств, и она затеяла создать трем Тюдорам некую видимость домашней жизни. Ей даже удалось уговорить Генриха дать обеим его дочерям возможность чаще бывать при дворе, где к Елизавете до сих пор относились даже с большим пренебрежением, чем к Марии. Ее отец старался избегать каких-либо воспоминаний об Анне Болейн; долгое время он видеть не мог их ребенка, но постепенно начал относиться к Елизавете даже с некоторой наивной гордостью, узнавая в ней маленькое подобие себя. Марии же очень нравилась ее новая мачеха, и она чувствовала себя в долгу перед нею за всякие небольшие проявления сердечности и доброты, хотя ее отношения с королевой по необходимости оставались более натянутыми и формальными, чем то легкое чувство взаимной дружбы, которое связывало ее с миледи Клевской.

Однажды майским днем сестры и Джейн Грей сидели, что-то вышивая, с королевой в ее апартаментах. Джейн тоже проводила теперь значительную часть времени при дворе, триумфально введенная туда своей непомерно амбициозной матерью. (Разве ее девочка не такого же возраста, как принц Эдуард, которому довольно скоро потребуется жена королевской крови?) Мария смотрела на ребенка, сидевшего на стульчике рядом с королевой, вспоминая другую маленькую девочку, которая тоже сидела, вышивая, рядом с матерью. Она почувствовала знакомую тупую боль, которая еще больше усилилась при словах королевы:

— Мария, у меня есть новости, которые, боюсь, опечалят вас. Его величество попросил меня передать вам, что монсеньор Чапуиз покидает Англию на этой неделе.

— Там… все в порядке?

— Ну конечно, он просто уходит в отставку. Бедняга, его так замучили подагра и ревматизм. Может быть, ему станет полегче в теплом климате.

— Значит, я больше не увижу его? — Мария не осознавала, какое чувство одиночества отразилось на ее лице.

— Конечно, увидите. Неужели вы думаете, что он уедет, не сказав вам «до свидания»? Он приедет в пятницу, чтобы попрощаться с королем, а потом заглянет к вам.

Чувствуя на себе подозрительный взгляд Елизаветы, Мария склонилась над пяльцами, механически водя иглой и стараясь сдержать предательские слезы. Почему-то она никогда не представляла себе жизни без Чапуиза. Он всегда будет здесь, так же непоколебимо, как Хэмптон-Корт или другие дворцы. Он был последним из того избранного круга преданных друзей, кто поддерживал дело его матери. Другие… все мертвы, либо под топором или мечом, либо повешены. Отъезд Чапуиза вырвет очередной лоскут из и так уже превратившихся в лохмотья остатков ее жизни. Позабыв о гордости, Мария позволила жгучим слезам хлынуть по ее задрожавшему лицу.

В кресле, которое несли двое его слуг, Чапуиза вынесли в дворцовый сад. Боль редко отпускала его. Когда-то мысль о спокойном выходе в отставку и жизни где-нибудь в более теплом климате заманчиво манила его, но сегодня он чувствовал какую-то непонятную ностальгию по этому окутанному туманами острову, где он провел так много лет. Он даже ощущал зарождающееся сожаление от расставания с королем, хотя он и Генрих испытывали друг к другу чувство острой неприязни, едва скрываемой под покровами социальной и дипломатической сдержанности. Негодяй, мясник, лицемер. Чапуиз прилагал эти и другие более сильные эпитеты к королю как к человеку, в то же время с неохотой признавая и даже восхищаясь его все более укрепляющимся положением как великого правителя. Теперь этот огонь в душе угас. «Еще одно наказание приближающейся старости, — с сожалением думал Чапуиз. — Теперь уже нельзя ненавидеть или любить так страстно». Но тут он увидел Марию, направляющуюся к нему по зеленому газону, и смятение чувств, охватившее его, опровергло его предыдущее умозаключение. Слуги опустили кресло на землю и удалились на приличествующее расстояние, но, когда он попытался встать, Мария замахала ему, чтобы он сел. Из золотого ридикюля, висевшего у нее на поясе, она достала собственную миниатюру, усыпанную драгоценными камнями, и вложила ее ему в руку.

— Это вам на память, чтобы у вас не возникало искушения забыть меня.