Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

— Но ты же ничего не сделала. Тебя не в чем обвинить.

— Будь я хоть ангелом небесным, он нашел бы какой-нибудь повод избавиться от меня, коль скоро я уже надоела ему. И вдобавок не родила ему сына. — Тут из ее груди вырвался тот отчаянный крик, который колоколом звонил все тридцать семь лет правления Тюдоров: — Господи, ну почему я не смогла родить ему наследного принца?!

— Бесполезно сожалеть о том, чего нет. Особенно теперь. Благодари Бога, что Нэнси нашла эти бумаги и оказалась достаточно сообразительной, чтобы принести их тебе. Я усматриваю в этом промысел Божий. Это просто чудо. Да святятся все святые! — От волнения леди Герберт обратилась к своему католическому детству, совсем забыв, что теперь, принадлежа к реформаторству, она должна отвергать чудеса и поклонение этим самым святым.

Кэтрин безразлично ответила:

— Не вижу никакой разницы. Всегда можно написать новые бумаги. И он опять подпишет их.

— Но у тебя есть время — время, чтобы спастись?

— Как? Какая мне от этого польза? Если я брошусь к его ногам и буду молить о пощаде, он просто отвернется. Кэтрин Говард в свое время вырвалась из рук стражников и, вопя во весь голос, побежала по переходам к церкви Хэмптон-Корта. Он наверняка слышал ее отчаянные крики. Но он проигнорировал их и предоставил ее своей судьбе.

— Может быть, если бы он видел ее страдания, он бы смягчился, — мудро заметила леди Герберт. — Потом, ты ведь образец добродетели, обвиненный в супружеской неверности.

— Меня обвиняют в государственной измене и ереси, что гораздо хуже. Мне не выпадет быстрая смерть от топора или меча. Огонь будет лизать мои члены в медленной пытке.

— Прекрати. Прекрати! — Сестра грубо встряхнула ее. — Если у тебя не хватает духу бороться за себя, подумай хотя бы о Томасе Сеймуре. — В душе она не любила Томаса и не доверяла ему. Он неутомимо ухаживал за леди Марией, пока рождение принца Эдуарда быстро не уменьшило ее значимость, и с тех пор беззастенчиво флиртовал с любой свободной — и богатой — особой женского пола при дворе. Леди Герберт подозревала, что в ее сестре его в основном привлекало ее значительное состояние и, возможно, также то, что безгрешная добродетельная Кэтрин приятно возбуждала мужчину, которому никогда не нужно было штурмовать неприступные твердыни других женщин. Но сейчас она использовала его как единственное средство, которое могло сломить охватившую королеву апатию. Она преуспела в этом.

Каменная маска спала с лица Кэтрин. Губы ее задрожали, и она умоляюще сжала руки леди Герберт в своих.

— Анна, что мне делать? Скажи, что мне делать?

— Ты должна лечь в постель и оставаться в ней, что бы ни случилось. Они могут арестовать тебя, пока ты больна. Королю доложат о твоем недомогании, и он придет навестить тебя. Твоя собственная мудрость подскажет тебе, как умолить его.

— А что, если он не придет? Я не могу оставаться в постели до конца жизни.

— Он придет, обещаю тебе, хотя бы из любопытства, чтобы посмотреть, не является ли твоя болезнь мнимой.

Она заботливо проводила Кэтрин в ее спальню и помогла ей раздеться, шепча ободряющие слова. Но королеве не было нужды разыгрывать недомогание. Напряжение последних трех лет, кульминацией которого стало сегодняшнее потрясение, забрало у нее все силы, превратив в бьющуюся в истерике слабую женщину. Слезы непрестанно текли по ее побледневшему лицу, и она дала выход душераздирающим стонам, которые постепенно становились все громче, пока наконец не достигли королевских апартаментов. Генрих сидел у себя в кабинете, прекрасно слыша эти полные упреки страдания, которые вновь вызвали в его памяти часто посещавшие его воспоминания о таких же воплях, достигших его ушей пять лет назад, когда он, преклонив колена, стоял мессу…

Его душевный дискомфорт усиливался еще и телесными болями. В течение столь долгого времени Кэтрин заботилась о его ужасающей язве на ноге. Казалось, что в ее ласковых руках был скрыт особый дар исцеления, и она неизменно приносила ему благословенное облегчение. Только она перевязывала ему ногу и, меняла повязки. После их разрыва Генрих вынужден был полагаться на милосердие своих слуг и должен был переносить доводящую его до потери сознания боль от их грубых и неумелых прикосновений. Его лицо наливалось кровью, он кричал и ругался на них до тех пор, пока они, съежившись от страха, не убегали от него, оставляя его в одиночестве. Эта постоянная борьба с грызущей болью временами заслоняла от него даже прелестное личико и фигурку герцогини Суффолкской. Частенько Генрих уныло размышлял, что в нынешнем состоянии он не сможет оказаться достойным партнером в любовных играх. Все, что ему сейчас было нужно, — это сиделка, и только одна женщина могла успешно играть эту роль.

Наконец он сдался, выругавшись, правда, напоказ, и приказал слугам отнести его в спальню королевы. Вместе с креслом его пронесли по переходам и опустили на пол рядом с постелью Кэтрин. Захлебываясь слезами, она отпрянула от него с умоляющим жестом, а он наклонился вперед, чтобы взять ее безвольную руку.

— Кэйт, я глубоко обеспокоен твоей болезнью. Что тебя так тревожит, отчего на тебя напало это безумие? Я сбит с толку. Ты никогда до сих пор не вела себя подобным образом.

Ее сердце подскочило, когда она различила искательные нотки в его голосе. Героическим усилием она подавила рыдания, молясь, чтобы Господь послал ей нужные слова.

— Никогда прежде я не вызывала раздражения у вашего величества без надежды на прощение, как мне кажется. Вы грубо повелели мне оставить вас. Можете ли вы удивляться моему горю?

— И это единственная причина твоей печали, твоей болезни? — Просто купаясь в облегчении, Генрих ясно увидел путь, на который она указывала ему и по которому он мог спокойно идти, ни на йоту не теряя чувства собственного достоинства или гордости. Обрадованный, он проговорил голосом, ставшим тепло-доверительным: — Кэйт, я буду откровенен с тобой, как всегда. Я действительно был глубоко задет тем, что ты пыталась учинить мне выговор, да еще по вопросу, столь сильно затрагивающему мои интересы. Какой мужчина выглядел бы довольным, если бы его начала распекать собственная жена? Я не ждал этого от тебя.

— К великому сожалению, вы меня не так поняли. — В состоянии страшного возбуждения Кэтрин приподнялась на локте, не сводя умоляющих глаз с его лица. Позади него маячил смутный образ Томаса Сеймура, побуждавший ее извлечь всю возможную выгоду из ее притворства. — Сир, если временами я и вовлекала вас в споры, то только из-за желания отвлечь и развеселить вас, особенно когда вы плохо себя чувствовали из-за больной ноги. Разве вы не согласны, что совсем неинтересно разговаривать с собеседником, который отвечает только «да» и «нет» и не проявляет к разговору ни малейшего интереса? — Она простодушно добавила: — К тому же только в таком жарком споре я могла почерпнуть для себя что-то поучительное из вашего могучего интеллекта. И если когда-то я и рисковала оспорить ваше решение по какому-то конкретному вопросу, ну что же, вы должны вспомнить, что я всего лишь женщина и не обладаю присущей вам мудростью, а потому должны быть снисходительны к моим глупостям, умоляю вас.

Готов был прорваться новый поток слез, и король поторопился ласково потрепать ее по щеке.

— Успокойся, дорогая. Теперь, когда я знаю, что причиненная мне тобой обида была ненамеренной, все в порядке. Ну, мы опять добрые друзья, так ведь?

Она согласно кивнула, почти теряя сознание от облегчения, а он посмотрел на ее руки, лежащие поверх одеяла. Такие умелые руки… И они могли быть потеряны для него, если бы ее заключили в Тауэр. Его пульсирующая от боли нога восставала против дальнейших убийственных нападок на нее со стороны этих растяп, окружавших его. Что же до книг, якобы обнаруженных в ее кабинете, то самым лучшим будет прикрыть это дело, как котелок с ухой, с молчаливого согласия своего канцлера. Неожиданно ему пришла в голову мысль, что Кэтрин кто-то мог намекнуть на нависшую над ней угрозу, и это могло послужить причиной расстройства ее здоровья. Но нет, это невозможно. Все это было тщательно оберегаемым секретом.

— Больше тебя ничто не беспокоит, за исключением того дела, которое мы только что закрыли?

— Ничто не может меня беспокоить, кроме вашего неудовольствия, — Она встретила его испытующий взгляд глазами газели, двумя незамутенными озерками святой невинности.

— Значит, теперь с тобой все в порядке и ты можешь вернуться ко мне. Я очень скучал без тебя. — Его голос редко звучал с такой искренностью.

Ободренная успехом, Кэйт прошептала:

— Сир, я чувствую, что лорд-канцлер и епископ Гардинер недолюбливают меня по причине, которая мне абсолютно непонятна. Вы не позволите им порочить меня в ваших глазах?

— Дорогая, неужели ты думаешь, что я позволю кому бы то ни было произнести хоть слово, направленное против моей королевы? — Его сердечный смех был таким убедительным, что она почти поверила ему. Почти. — Вот что я скажу тебе, Кэйт. Я не питаю любви ни к кому. Риотсли — полезный слуга, но мошенник. Что до Гардинера, его обуяли дьявол и злоба. Обычный пустомеля.