Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

— Видно, довела жизнь, горемышную, коль такой грех на душу взяла, – горько покачала головой Варуша Сёмкина.

— Да не-е, Варуша, не чуяла дева, где грех, где спасение, — у безбожии жила и не каялась. Прости ей, Господи… Но да и Сила, мужик законный, тоже не чишше был, – без Бога и царя у голове… А через Фису-то я навылась… – тут бабушка Маланья, видимо, припомнив себя Малашей, краснобаевской молодухой, с Петрухой грудником, на руках, заморгала от приступивших слез. – Фиска всяку напасть на меня насылала… прости Господи… Мы же у суседях жили, — это в Укыре-то, а твой Петро, Ксюша, ишо титьку сосал. Да… Так чуть парня мне не угробила, бома такая…

Часть вторая

1

Бабушка Маланья, сколь помнил Ванюшка, ведала о скрытниках — староверах семейских, какие в отличие от своих сестер и братьев по древлему благочестию хоронились по таежным займищам — Божьим пазушкам, и, как ворчала старая, роблю не шибко любили, жили, как Божий птахи: не сеяли, не жали, «лазаря распевали», кормились с тайги да чем Бог пошлет. Оно, конечно, молились, да уж шибко густо кадили, всех святых закоптили.

Хотя позже Ванюшка смекнул, что тут старуха в сердцах лишнее присбирывала, косилась на семейских со своей патриаршей колокольни, предавая охулке всех сподряд: мол, раскольники, они раскольники и есть, добра от них мало. По огрубелой, задубелой темени своей шатнулись от окормляющих сосцов матери православной церкви, лишились благодати и спасения. А то что по-первости в гарях себя палили, так незамолимый грех на душу брали, своевольничали, яко тати и самоубийцы, ибо лишь Господь над жизнью человечей волен… А потом иные, обретя мудрость мира сего, и вовсе обезбожились, склонили выи тельцу золотому, навроде, лукавых жидовинов, да и погнались за богачеством с окаянной прытью, скопом в кулаки, купцы и заводчики полезли… исхитрились, исскупились, оскудели духом. Одно слово, фармазоны… А как в Писании: удобнее верблюду сквозь игольные уши пройти, нежели богату в Царствие Божие войти.

Костеря раскольников, бабушка Маланья вроде и забывала, что и молодуха-то ее семейского кореня… Да и, грех не молвить, старовер староверу тоже рознь, если припомнить разные согласия и толки,— тех же обмирщанников, какой была молодухина родова, отсохшая от древлеотеческого древа, прикочевав из красночикойского семейского села в новоправославные либо единоверские деревеньки. Перекрестились в благодатное единоверие, исповедывались и причащались в церквах великорусских, а не в рубленых из кондового листвяка, замшелых молельнях, не в скитских часовенках да келарнях, и клали крестное знамение уже и не двумя суровыми перстами, а мягкой, ласковой щепотью, хотя по-семейски — вроде кукиш ладили. Прости, Господи… А мать Ванюшкина к тому же не токмо обмирщанилась, перекрестилась в единоверие, но и замуж-то вышла за поганого сибирца, почти гурана, — Петра Краснобаева. Ванюшка до пяти годов жил подле своего красночикойского деда Любима Житихина, на пять лет перевалившего век, и даже бывало отчаянно спорили, не поделив вареные картохи. Дед в сердцах стращал: «Ванюха, поросячье ухо, сечь тебя надо денно и нощно, абы дух твой варначий выбить и душу спасти от кобей бесовских…»

А то что семейские богато либо крепко зажили, так стяжали благо разумением и потом своим, а душа что, душа и в скудости, и сытости может зачичереть либо, наоборот, спасения искать. Святоотеческое же древо старой веры к исходу усталого девятнадцатого века, на кровавом восходе двадцатого пустило столь густолистых ветвей, что уже и мутно виделся сам хребтовый аввакумовский ствол; недаром же и приговорка шаталась по сибирской украинной Руси: дескать, что ни деревня — согласие, что ни село — толк. Случалось, в деревне-малодворке… да и на улице одной… уживались, хотя и в спорах, самые разные семейцы: и поморские, и белокриницкие, и беглопоповские, и беспоповские, и федосеевские да окулькины, дунькины с их безвенечьем: «лучше семерых родить, чем замуж ходить», и тюрюкановские, и гурьевские, и темноверцы, что не признавали ладана и свечей, и Бог весть еще какие. Даже, прости Господи, и дырники народились, что, подобно духоборцам, иконоборцам, баптистам, иеговистам и прочим еретикам, поклонялись якобы «Христу не мазаному, не писаному, а Христу животворящему», – молились в слуховое оконце, навроде дыры, прорубленное в избянном венце на солновсход.

На таёжном заимище в вершине реки Уды при царе-косаре таились древлеправославные скрытники, сбежав и от никониан троеперстых, и от староверцев, что жили в добротных и ботатых забайкальских сёлах: мол, и посолонь ходят круг аналоя на молебнах, и не щепотники никониановы – двуперстные, а склонили выи золотому тельцу. На заутреню и вечерню собирались скрытники в избе уставщика, молились по старому чину, крестились двумя персты. Годом да родом из таёжного потая выбирались в волостное село Укыр.

Беспоповские скрытники, про каких завела речь бабушка Маланья, хоть прятались в глухоморной тайге от единоверского и семейского мира, уверовав, что несть правды под небесами, что священство ноне у антихриста на побегушках… со дня на день явится и сам соблазнять о себе знаменьями да чудесами… хоть и таились они по лесным падям, но робили не меньше деревенских и землей не попускались, — драли целики на лесных еланях или творили залоги: повалив лес, выжигали, корчевали пни и в солоноватую от пота, но жирную пашню сеяли жито. Расчищенные елани мужики ласково величали Божьей пазухой, – молодая нива много лет щедро родила хлебушек. А коль жито сеяли, то и скотинешку держали. Но все лишь для некорыстного прокорма; большее время засевали промеж себя Слово Господне: во все дни живота своего пребывали в молитве, усердно постились и бегали кобей бесовских — пианства, табака, блуда, слова поганого. Отсчитывая на деревянных четках, как начетчик выучил, твердили Боговы Слова, били лбы пред древними образами, слушали уставщика, который читал Священное Писание, дедами завещанное, неисправленное «никонианами погаными». Жили не для хлеба куса, заради самого Исуса, как и заповедывал Господь: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их.» Не жили, конечно, по-птичьи, кус мимо рта не проносили, хотя и не радели о земных сокровищах, ибо тлен, но – о небесных, ибо вечны, при этом хватко держались древлего чина: «Бесстрастие телесное имети, ступание кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питье немятежно». Кто в земной юдоли взрастил себе крылья, – правил души святой Ефрем, – тот на небесах воспаряет горняя; кто здесь очистит ум свой, тот на небесах узрит славу Божию; в какой мере возлюбишь Бога, в той мере насытишься любовью Его.

2

Томился среди скрытников Сила Рыжаков, что, по словам бабушки Маланьи, с ума сдурел: на беду своей пахотной родовы вначале двадцатого века напрочь отбился от земли и недолгую жизнь то таежничал, кормился с ружья, то в Забайкалье, на золотых Ципиканских приисках искал, чего не терял, гонялся за фартом, как угорелый, да так, горемычный, без житного куса и путней семьи и загинул. Навроде посельги, – гол как сокол, ни дома, ни лома. Вроде, и сильный был, подстать имечку, по слухам на медведя с рогатиной бродил, ну, да сила – уму могила.

Перво-наперво отпал от веры Христовой, – вот и прожил ни Богу свечка, ни черту кочерга. А пошло все прахом с того, что Сила еще в парнях встал поперек скрытной родовы…

Выбрел из дальней тайги, со своего охотничьего угодья, где зимовал: по свету зверовал, а долгими вечерами в зимовье при хилом свете жирника выделывал шкуры; и вывез на коне в переметных сумах гору рухляди, — тут тебе и белка, и баргузинские соболя, и лисицы-огневки, тут и пара рысей, и даже росомаха.

О тот високосный, тревожный для скрытников год… не Антихрист ли грядет?.. долго не мог зимобор зиму забороть: то оттеплит, забреньчит с ледяных титек капель, то затрещит стужа хлестче сретенской, повалял густые снега, а потом люто запуржит. «Не к добру…» – чесали затылки старики, снова и снова поминая того, кто придет вместо Него, искусит и обречет души на вечные муки в геене огненой.

Невесело встретила Силу вечерняя заимка; в избах, утопающих в снежных суметах и упрятанных в могучем сосняке, сиротливо и неотмирно тлели лампадки, молились старухи и молодухи со своей детвой. Мужики гуртились в дородном пятестенке уставщика.

Сила убрал в амбар переметные сумы, расседлал коня, напоил, задал сена, овса и, поснедав с дороги, тоже вынужден был пойти в молельню, хотя и не уродился великим охотником до божественного. Скрытники обмерли на коленях перед образами древлего сурового и бесплотного письма, подле которых светились лампадки, слушали уставщика и в земных поклонах колотились лбами в дожелта выскобленные, широченные половицы. А уставщик — могучий старик с бородой, заткнутой за вышитую опояску, с волосами, что иней, рассыпанными на покатых крыльцах,— читал житие и страдание святой преподобномученицы Евдокии. Ее день по святцам и выпал, — святой Евдокии, кою деревенские бабы по-свойски ласково, словно товарку, земно кликали: и Авдотья Плющиха — в утренники намерзали на снегу и льду голубые плюхи, что сулило доброе лето; и Авдотья Свистунья — со свистом задували ветра; и Авдотья-замочи подол — шла, дескать, Авдотья к обедне и нос ознобила, а с обедни шла, подол замочила. Приметливые старики ведали: коль Евдоша тепла — и март будет тёпел, и весна с лаской. Но и после Евдокии еще собаку встоячь заносило, — валили снега, ярились бураны.