Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

Когда Сила явился с молодухой на заимку, и отец, братовья прознали такое поганистое дело, так и пришли в неистовство. Отец схватил сыромятный чембур и троекратно, до крови перекрестил сына вдоль спины. И вусмерть бы запорол, да мать повисла на руках, со слезами прося милости чаду заблудшему.

— Осрамил на весь белый свет, опозорил! — хрипел Анфиноген Рыжаков, пытаясь отбросить жену. — Ославил на весь крященный мир! Запорю! Удавлю!

Но гнев его был запоздалым. И отец, придя в себя, и братья Ипат с Харитоном, двуперстно осенившись крестным знамением, тут же отреклись от презревшего древлюю веру, а старики заимские, долго не рядясь, наложили на Силу поруганье, охулили перед миром и, отвергнув, велели отверже идти на выселку, искать себе другой угол. Вот он и сел в Укыре, пошел примаком к своей зеленоглазой, красногривой деве.

Если Анфиноген даже имя отвержи на дух не переносил, глухо, во имя веры, упрятав в себе отеческую жаль, то мать… на то она и мать… а потом и сестры с братовьями, хоть и не простив отступника, с летами все же смирились и, годом да родом бывая в Укыре, все же подворачивали к Силе, который с грехом пополам выделился из тещиного дома, с помочанами срубил избенку на отшибе села и весело зажил со своей шустрой женушкой.

Все бы оно ладно, и Рыжаковы простили бы самовольство, и семья бы сплелась, но… Бог шельму метит…в кару за непослушание, за женитьбу на поспех, курам на смех, не давал Бог новоженям чада. Коль у Фисы был зад в дёгте, – погуливала до венца, – то, может… на проезжем взвозу трава не росла?.. хотя, ядреная и крутобокая, на обличку Фиса плодовито гляделась, да и шептала Силе горячими, бессонными ночами: мол, чует в утробе силу чадородную. Но сколь ни бились, ни колотились молодые, лишь подстилку житную смолотили в зерно и солому, – семя Рыжаковское не вызрело колосом. Сердобольные укырские старухи советовали Анфисе дать обет и усердно молиться о чадородии мученице Варваре и праведной Анне Зачатье, что была бесплодна, но по молитвам супруга Иоакима Зачала Саму Царицу Небесную. Не давала Фиса обетов, не молила святых жен, в простоте же душевной поведала товаркам, что она-то, хошь и первотелка, завтра бы покрылась да и отелилась, но мужику плодовитости Бог не дал, а теперь и вовсе немочью наказал. Поила от порчи зверобоем продырявленным, молочком пчелинной матки, крутым настоем изюбринных пантов и заманихой-травой, что выбродила на водке, потом мазала силин срам замесью курьего сердца с изюбриным салом и деветисиловым листом, и даже исподтишка творила чародейный заговор на становую жилу, молодецкую силу: «…На верху булатного дуба сидит веселая птица петух: рано встает, голову вздымает весело поет; столь бы стояли у раба Божия Силы семьдесят семь жил и единая жила… на женский лик красныя девицы, на молодыя молодицы, на сивые кобылицы. Чтоб у раба Божия Силы стал бы лучше старого, храбрее прежнего, что тугой рог, что еловый сук; так был бы раб Божий Сила пылок и ярок на женскую похоть, на полое место, во веки веков. Аминь». Но сколь ни волховала Фиса, сколь ни творила богопротивные кудеса, лишь беса уластила да смертный грех на душу взяла; и неведомо, куда бы кривая кобыла вывезла семью, да случай вышел…

2

Верно, старики-любомудры рекли: не заламывай рябину не вызревшу, не сватай девку не вызнавши. Пока Сила шастал с ружьишком по хребтам и распадкам, добывая сперва белку, потом соболя баргузинского, жена его Анфиса наторила густыми, как сажа, зимними ночами тропку к одинокому поселенцу, — Самуил Лейбман звали; и была та посельга беспутая не простым ушкуем, варнаком с большой дороги, а — политическим, бывшим каторжанином, оставленным в Укыре на поселении, которого позаочь, а то и в глаза Рыжаковы обзывали фармазоном. Поселенец — из иудеев, а говоря языком лютых скрытников, из нехристей, распявших Царя Небесного,— квартировал в добротном флигеле на усадьбе богатого трактирщика Хаима Гутерзона, через три двора от Силы Рыжакова, а уж чем жил посельга, с чего кормился, люди не ведали; но мужик, не гляди, что чужой веры, что бывший колодник, оказался тихим, ласковым, до людей приветным. Надо бумагу волостному старосте либо уездному приставу написать, бегут укрыские мужики к Самуилу Моисеевичу, надо документ выправить, – опять к поселенцу, и тот все сладит чин-чином, да… такой доброхот, добролюб… сроду мзды не возьмет, не в пример Укырским чинушам. К Самуилу привыкли в уезде… кроме скрытников — те иудеев, нехристей, и на дух не переносили; предавали их охулке денно и нощно за то, что распяли Сына Божия, за то, что, не каясь в содеянном, служат князю тьмы, правят миром, искушая народ греховной волей.

Мало того, Анфиноген Рыжаков, наслышанный от отича и дедича, поведал на Успенье Пресвятой Богородицы ветхую старину про евреев и чудо, что случилось на похоронах Царицы Небесной… Когда мужики несли в гробу почившую в Бозе Матерь Божию, то из богатой хоромины выбежал лютый еврей и хотел было опрокинуть гроб – насмеяться над христианской святостью и поколебать веру в сердцах тех, кто шел за гробом. Но Господь не попустил такого кощунства, и, по слову Божию, слетел с небес Ангел с огненным мечом и отсек руки дерзкому еврею. Чудо ошеломило народ, а перво-наперво, самого еврея, который тут же и уверовал в Богородицу и стал горячо молиться Ей, после чего у него приросли руки. Но беда в том, что другие евреи не дали большой веры своему соплеменнику, пережившему великое чудо, и не бросили свои кощуны и насмешки над Христовой верой.

Харчевался Самуил Моисеевич в доме Хаима Гутерзона, с ним одним и водился, отчего укырчане не могли взять в толк, как они, хоть и единокровцы, не то что уживаются, а и живут душа в душу, ежели Хаим первый богатей на весь укырский уезд, а Самуил-катаржанин, страдая за бедных крестьян и рабочих, против богатых с бомбой восстал, на бунт подбивал худобожиих. Вот это не могли уразуметь укырчане толоконными лбами, и решили, что неисповедимы пути иудейские, что Самуил, как и Хаим, тот же навоз, но дальний завоз.

Если по-первости в Укыре приветили доброхотливого Самуила Моисеевича, то после забородатевшего дикими и суеверными сплетками, шумного случая, все, от стара до мала, брезгливо отвернулись. А случай вышел такой…

Хаимова прислуга… вначале Анфисина мать, потом и сама Фиса… наводила во флигеле поселенца убор и прибор. Вот туда, в тихие, опрятные покои, и запохаживала скучающая молодуха, откуда приносила под полой лисьей шубенки книги… против богатых да царя-батюшки… и читала их при смолявой лучине. В отличие от темных укырских женок Анфиса не только знала азы, буки, веди, глаголи, но, как и мать ее, слыла книгочеей, отчего деревенские сторонились ее, недолюбливали, а Рыжаковы — все книги, кроме Святого Евангелия и древлеотеческих, считавшие пустосвятием, блядославием, демонской прелестью и бесовскими кобями, вносящими в душу и разум блуд и лукавую смуту,— пуще ярились, костерили молодуху лихоматом, дразня и рыжей волхвиткой, еретицей и фармазонкой. Мать Силина, не смея при Анфиногене голосом молвить, шибко жалела блудного сына, опоенного приворотным зельем, привороженного, угодившего в лапы к самому анчутке беспятому. А чего Фиске было не читать «прелесные» книжки, коль мужик ее месяцами из тайги не вылазил, коль не завели они ни плода, ни живота, коль у обоих не лежало сердце к хозяйству и земляной работе. Вот и читала крамольные книжки, и дочиталась, потому что баба – горшок, что влей – все кипит.

Воля и добрую жену портит, а что уж про окулькину девку нечего судачить… Малаша, невестка Калистрата Краснобаева, присмотрела через щель в бревенчатом заплоте, как семенила Фиска через заснеженную улицу и вертела долгим, цветастым подолом сарафана, заметая грешные следы, чисто лисьим хвостом; и высвечивало ей кривую тропку воровское цыганское солнце, — покойничьи-бледный, чарующий месяц.

А был самый канун Рождества Христова – кутейник, когда православные постились и духом, и брюхом, а после долгого моления в церкви ужинали кутьей и медом и… суеверные… приотворив дверь в сенки, кликали Мороза Васильевича: дескать, ходи кутью есть; а летом не бывай: цепом голову проломлю, метлой очи высеку. Иные, яко язычники, под потемки жгли посередь двора сухой назем либо лоняшнюю солому, – грели души усопших родичей, и при скорбных всплесках костра молили об упокоении и прощение их душ, а заодно… и про урожай намекали.

В рождественский сочельник, когда колготится перепуганная нечисть, Фиску и присмотрела краснобаевская молодуха… И не удержала Малаша язык за зубами, проболталась золовкам, и пополз по деревне мрачный слух, будто нагая Фиска летела на блуд, оседлавши древнего борова, точно еретица, на Лысую гору, где и гуртилась вражья сила, обвыкшая накануне великих Христовых праздников справлять свои похотливые игрища. А следом за Фисой летел на черном кобеле голый Самуил… Малашина свекровка еще прибавила: дескать, конюх Хаима углядел в окошко, как, прилетев с Лысой горы, посиживали они, Самуил и Фиса, в чем мать родила и… чернокнижники клятые, колдуны-ведуны!.. читали черную книгу… Шестокрыл ли, Воронограй, а может, Рафли, либо Аристотелевы врата. Но, может, и новочинных волхвов-ведунов: Маркса да Ленина с Троцким… А на печи жарилась зверятина… мужик Фисин из тайги стегно сохатинное послал с оказией… насытив же утробу, предались чародеи-любодеи блуду поганому, а потом снова полетели по ночному Укыру творить злые кудеса.