Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

В полночь зашуршал по листвяничной кровле моросящий дождь. Не зря калило солнце калило землю день-деньской, не зря до позднего вечера душила непосильная духота, чем-то она должна была в ночь разрешиться, что-то должно было нынче случиться. Вместе с дождем сразу полегчало пожилым и хворым, тяжело переносящим духоту, и Ванюшка, укутанный матерью в овчинную доху, спал в стайке легко, даже улыбался во сне, — может быть, ему снилась речка Уда, корова Майка, по самое вымя забредшая в реку, и, глядя на Ванюшку, вопрошающая: дальше брести или повернуть обратно; может быть, ему снилось сенокосное лето, когда две семьи дружно и удало косили траву и гребли кошенину, когда кока Ваня веселил и умудрял своего крестничка лесными байками; а может, виделось ему озеро, млеющее на утренней зорьке, и он, плывущий в лодчонке по тихой-тихой и прозрачной, как слеза, воде.

1988, 2003

Примечания

Шкеры — летние штаны из тонкой ткани.

Чебак — рыба сорога.

Рулетка — самодельный спининг

Батик (бат, бот) — плоскодонная маленькая лодка, может быть, и долбленная из матерой сосны.

Хрушкой — крупный.

Далемба – плотная ткань.

Гальян — самая мелкая рыба.

Взять на калган — ударить головой.

Зюзя — пьяница

Жарёха — рыба на одну зажарку.

Комуха — нечистая сила.

Хама угэ (бурятское)— все равно.

Лен – позвоночник у рыбы.

Халун – горячий конь.

Товарки — подруги.

Шардошки – небольшие щучки, обитающие в озерной траве, отчего их зовут и травянками.

Молодуха – невестка

Копуша – от слова копаться, то есть что-то делать медленно.

Обломка, облом – ленивый, домовой.

Фелон — ленивый, бестолковый.

Бома – нечистый.

Аршаны — целебные воды, курорты.

Убегом - тайно

Ездить по пинки (булавки) – делать аборт.

Иманы – козы.

Архидачить — пить архи (водку), гулять.

Гурт – стоянка в степи, где жили и пасли овец здешние буряты.

Бурхан – бурятский идол.

Казёнка – кладовая.

Хуцан – невыложенный баран, которого держат в стаде, чтобы крыл овец.

МТС – машино-тракторная станция

Отинь – ленивец.

Кадка, кадушка – деревянный бочонок.

Талан – удача.

Архи – водка, по-бурятски.

Бома – нечистая сила.

Пимы – меховая обувь, которую обували поверх валенок, чтобы сидеть в санях в сильные морозы.

Арбин – конское сало.

Хубун (бурятское) – парень.

Кутузка – здесь, в смысле тюрьма.

Волхвитка – колдунья.

Ши ханэ хубун? (бурятское) — Чей парень?

Ходок – одноколая легкая, выездная телега.

Худы тэб ши? (бурятское) — Сколько тебе лет?

А р х и бы, угы? (бурятское) — Водка есть, нету?

Толмач угы (бурятское) — понятия нету.

Би шамда дуртэб (бурятское) – я тебя любю.

Сада (бурятское) – спасибо.

Моршни – куски сыромятной кожи с дырками по краям, через которые пропускался кожаный шнур и стягивался, морщился,повыше пятки.

Хурэ (бурятское) – хватит

Тала (бурятское) – друг.

Дундук – дурак.

Карымы – русские, живущий в Восточном Забайкалье, чернявые, с примесью бурят, эвенков.

Комса – комсомольцы, комсомолец, комсомолка.

Фазанка – фабрично-заводское училище.

Лагушок – бочонок.

Мангир – дикий полевой лук

Елань – таежный луг.

Гаевун – приспособление для сбора голубицы.

Адли – все равно.

Хармаки, капустины – самые крупные окуни.

Душегор – ухажер.

Мухэй шолмос, ябалдаа эндэхээ (бурятское) – Худой бес, иди отсюда.

Сайн байна (бурятское) – приветствие.

Ерышта эжидээ (бурятское) – иди к бабушке.

Яба гэртээ! (бурятское) — Иди домой!

Ерэхэб, эжи! (бурятское) — Сейчас, бабушка!

Верея — столб, на который вешаются ворота.

Сусалы — скулы.

Варнак — хулиган, разбойник.

Порос — бык.

Сопатка — нос.

Простакиша (просторечное) — простакваша.

Дрын — короткая жердь, кол.

Не родит сокола сова

Всяко древо, еже не творит плода добра,

посекают и во огнь вметают.

                                 Евангелие от Матфея

Вдруг у разбойника лютого

совесть Господь пробудил…

                                Песнь о разбойнике Кудеяре

Часть первая

1

Сумрачные тайны кутают смертные грехи, как отыгравшие и угасшие страсти хоронит в себе заплесневелая кладбищенская тишь, а посему сколь Иван Краснобаев ни пытался разгадать заблудшую судьбу сельского отвержи, но все беспроку. Слышал про архаровца уйму баек — и смешных, и грешных — да и надивился на Гошу Хуцана вдосталь, отчего ухабистый, жизненный проселок его хоть и туманно, порванно, а все же виделся из края в край, от рассвета и до заката двадцатого века. Но то внешняя, зримая жизнь, отгадка же душевной, – с молитвенной слезой и покаяннием под святыми, – рассудку не давалась. Гоша… Георгий Силыч Рыжаков… оказался не так прост, каким виделся Ивану. И тогда пытливый ум, вольное воображение занесло его в родовые гнездовища Георгия Силыча, где причудливо и зловеще переплелись два кореня – староверы и христопродавцы.

* * *

…Мать пряла шерсть и кручинисто, с долгими вздохами поглядывала в окошко, отпотелое, стемневшее, за которым копился покровский снег. Шиньгая дымчатую шерсть из кудели, привязанной к резной, побуревшей от старости прялке, смачно поплевывая на пальцы, сучила нить и, наматывая ее на веретешку, чуть слышно припевала:

У воробушки головушка болела,

Вот болела, вот болела, вот болела,

Ритявое сердечушко знобело,

Вот знобело, вот знобело, вот знобело…

В протопленной кути было морошно и сонно; спал, безжизненно развалившись у печного шестка, цветастый и лохматый кот Маркот; а за дощатой переборкой, межующей избу на куть и горницу, будто шебаршили на реденьком ветру палые листья, – молилась одышливым шепотом бабушка Маланья, материна свекруха, коротающая век то у дочери, то у сына Петра. Щепелявый старухин говорок прерывался иногда тоненьким, испуганным меканьем, — в закутке около печи, где грудились в углу сковородники, ухваты, помело, шатко расхаживал, постукивал крохотными копытцами кучерявый, белоснежный иманёнок, с ним играл трехлетний Ванюшка: встав на карачки, сердито мекая, бодал иманёнка, отчего тот раскатывался и оседал на задние ноги.

— Да не мучь ты иманёнка,— проворчала мать.— Прямо обалдень какой-то растет, добрых игр у него нету.

— Я тоже иманёнок, — обиженно отозвался Ванюшка и опять стал тыкать лбом своего дружка.— Забодаю, забодаю! Ме-е-е…

— Не иманёнок ты, а поросенок, — умилилась мать, ласково покосившись в закуток, но тут же, глянув в окошко, сухо сплюнула в стеклину. — Тьфу! Летит черт с рогами, с горячими пирогами. Прости, меня, Господи, — она, помянув лукавого немытика, тут же испуганно перекрестилась на божницу.

Услыхав про черта с рогами, Ванюшка замер, прижался к иманенку, но… черт ведь с горячими пирогами, – у парнишки аж слюнки потекли. Тут и ввалился Гоша Хуцан с деревенским печником Николой Сёмкиным, и сразу же с порога загарланил, широко развалив рявкающую гармонь:

— Не ходи ты рядом с толстым задом…— он с тем же рявканьем свел меха гармошки. — Где, Ксюша, хозяин-то? Где Петро?

— Да где ему быть?! Тоже, поди, по дворам шалкат, рюмки сшибат, — не глядя на гостей, раздраженно ответила мать.

— А мы, Ксюша, рюмки не сшибам…

— Ага, вы же не пьете, за ухи льете…

— Ты пошто, Ксюша, така сердита?! У нас же седни праздник — Покрова. Батюшка-покров, как баят, покрой землю снежком, а тебя, молоду-ядрену, женишком, — он счастливо загоготал, притопленные, кабаньи глазки растаяли среди тугих, сиреневых щек; потом опять рванул гармонь, игриво пробежал пальцами по забуревшим пуговкам и, сладко жмуря глаза, понес было соромщину. — Душегорку я имею и другую завлеку…

Но тут мать кышкнула на него, как на кочета беспутого, показала глазами в запечный куток, где Ванюшка, оробело жался к иманенку.

— Кого попало-то не базлай, — ребенок рядом.

— А-а-а, Ванюха-поросячье ухо, – Гоша свернул свою вечную гармозею и поставил на курятник, где шебаршили куры, тюкали в корыто, склевывая зерно. – Ну-ка, ну-ка, подь-ка сюда, погляжу женилка выросла?

С той поры, как Ванюшка стал помнить про себя, Гоша Хуцан да вот еще сосед Хитрый Митрий, совхозный тракторист, вечно переживали: выросла, не выросла у парнишки… и норовили глянуть, бесцеремонно цопая за сатиновые шаровары.

— Не лезь к парню, — осадила мать Гошу. — Залил свои шары бесстыжие, дак сядь, прижми хвост.