Не родит сокола сова - Анатолий Байбородин

На лесах притаились, а потом, видимо, после перешептываний, Базырка капризно отозвался:

— Ерэхэб, эжи!

Это было ребячье «сейчас», которое может тянуться и час, и два, и три, пока кто-то из старших не пойдет с палкой и не загонит парнишку домой. Вот так же, бывало, мать не могла докричаться Ванюшку, оторвать от игры и загнать в избу, и приходилось брать березовый прут; сейчас же он точно не слышал игру, а если и слышал, то она никак не касалась души, – там , продуваемая насквозь, светилась пустота.

Старуха еще постояла, вытягивая время для раздумья, затем, что-то по-бурятски проворчав себе под нос, вздохнула, простилась с давно уже погашенным днем, загадала новый подобрее и, перебросив руку через жердевый заплот, нащупала вертушку — калитка отворилась. Ванюшка прошмыгнул в ограду вперед старухи, но потом, будто вспомнив неотложное дело, заполошно кинулся назад, чуть не уронил бабушку с ног, далеко в сторону отвалив легонькую калитку. Остановился раздумчиво посреди улицы и побрел на берег озера, где по теплу, случалось, переживал под тихий переплеск вечерней ряби свои ранние обиды.

А Сёмкин, все так же покачиваясь возле краснобаевского палисадника, вдруг негаданно для привычного хрипа, звонко и молодцевато вывел:

А Ленин такой молодой,

А Сталин опять впереди!..

Голос, скорбно прозвенев, сорвался в сухой сип, потом в надсадный кашель, раздирающий грудь, коя на своем веку и в зимних окопах стыла, и мокла в ледяной зоревой воде, и пыль глотала печную. На пьяные глаза угодила лямзинская «легковушка», и Сёмкин, набычившись, пошел на нее и, пнув дверцу, сверзился наземь. Но тут, слава Богу, выбежала простоволосая Варуша, ухватила мужика подмышки и, сквозб слезы коря его, обмягшего на бабьих руках, поволокла к дому.

5

Небо и месяц заволокло тучами, но из серебристых прогалов навеивалось бледное, неведомое сияние, мутновато и призрачно расцвечивая землю. От заплотов легли поперек мертвенно-бледной улицы тревожные, налитые густой темью, долгие тени. В избе Краснобаевых, завели патефон, и Лидия Русланова с деревенской заокольной печалью, величаво голосила:

Как у нас, голова бесшабашная,

Застрелился чужой человек…

Ванюшка, вернувшись с озера, тихо приотворил калитку и тут же испуганно отпрянул, прижался к привратной верее, охлеснутый забористым лаем. Никола Сёмкин, которого Варуша не смогла угомонить и уложить спать, вырвался из дома, снова пробился в краснобаевскую ограду, где нос к носу и столкнулся с Хитрым Митрием. Высрамил того, и мужики рыча сцепились, но пока еще не мутузили друг друга, хотя Митрий, приземистый, дородный, прижимал сухостойного соседа к поленице дров тугим брюхом, распирающим до треска белую сорочку.

— Я воевал, падлюга, ранения имею, а пошто мне жизни-то никакой не даете?! — рыдал Сёмкин, срывался, подвизгивал и, удушено изгибаясь, рвал на себе ворот рубахи. — Ты, кулацкая морда, от жиру лопашься, а я как был голь перекатная, так голь и остался! Да?.. Вот тебе, накоси-выкуси! — он с лихим вывертом сунул Хитрому Митрию под нос остервенелый кукиш.

— Я-а-а… кулацкая морда?! — со злобным изумлением переспросил Хитрый Митрий, отмахнув от лица сёмкинский кукиш и пуще побагровев одуловатым лицом. — Да я тебя придушу как собаку за такие слова. У меня тятя партизанил, кровь за тебя, гада, проливал.

— А-а-а, — так отмашисто секанул рукой Сёмкин, что по-тараканьи встопорщились линялые усы, — знаем мы ваших партизанов, по заимкам прятались. Кровь они кулями проливали…

— Да тебя!.. тебя!.. гнида!.. — Митрий стал задыхаться, — тебя, падла, за это, знаешь!.. тебя задушить мало, — он потянулся бурыми, набрякшими кровью, короткопалыми лапами, будто и в самом деле хотел придушить Сёмкина, но тот сразу же отступил на шаг.

— Я, я, я!.. я воевал! — Сёмкин заколотил себя в грудь. — А ты тут пузо растил, жир копил.

— Я в десять лет наравне с мужиками робил, козлина! — не слушая выкрикивал свое Хитрый Митрий. — У меня одних грамот полон комод. А ты всю жизнь лодыря гонял да водку пил. Лень было упираться — в рыбинспекторы подался. Хорошо вон Исай Самуилыч, расчухал, раскусил тебя, гада, и подсказал начальству, чтоб гнали в шею.

— Э-эх, мало я вам сетешек изрезал, — болезно морщась, как от сосущей змеистой язвы, сокрушался Сёмкин, будто даже разом протрезвевший, потому что шалая косина в глазах выправилась, и соколиный взор теперь леденисто целился в соседа. — Стрелять вас надо было из поганого ружья. А вашего Мудреца в перву голову… А сколько я на своем веку переробил, дак тебе, ш-шенок, и не снилось. У тебя бы пупок развязался. Я однех печей уже добрую сотню вам сложил. А ты мне еще будешь… Всё под себя гребешь, ворюга. Весь колхоз растащили по дворам. Но я найду на вас управу.

— Я тебе, сёмкинская морда, зубы-то еще не все повыхлестал?! Могу еще пересчитать. Слова по-путнему сказать не можешь…псиса, — Хитрый Митрий передразнил Сёмкина, который и в самом деле лишился в драке двух передних резцов и говорил теперь с присвистом — не птица, а псиса. — Мало я тебе лонясь по сусалам дал?..

В тот морошный день Сёмкин сложил ему печь в тепляке, и хотя брал некорыстно, при расчете Митрий — на то он и хитрый, — всё же надул соседа, пытаясь отделаться литром самогона и мало-мальской закусью, а когда тот хлебнул через край, то и кинулся в драку. И так его Хитрый Митрий отбуцкал, что больно было глядеть на лицо. Деревенские еще раз доспели, в кого уродился его сынок, Маркен, что малышне проходу не давал… Долго бродил Сёмкин по своей избе да по ограде с почерневшим как головня, обугленным лицом, не смея и глаз показать на люди, но управы на Митрия не искал, хотя почти все соседи чуть не в голос советовали подать в суд или взыскать деньгами с варнака, чтобы укоротил руки.

— А ты меня не страшшай, не страшшай, я давно страшшоный. А то, что ты, ворюга, все из государства прёшь, дак это тебе люба собака скажет. Волю вам дай, дак вы и страну разорите… Да так оно и будет… Ишь, морду-то, порос, наел. Ряшка у тя огонь, хошь портянки суши. По такой ряшке кирпичом гладить в самый раз.

— Не-е, — тяжко и покорно выдохнул Хитрый Митрий, которому все же не больно и хотелось посреди ладной гулянки ввязываться в драку, — не-е, дам по сопатке. Ох, дам, мать же родная не признает. Хошь и руки марать не охота об тебя, погань.

На крик из дома вышли мужики, и Алексей на бурятский манер пошутил:

— Однахам, Раднахам, будет драхам… — и тут же зычно гаркнул с крыльца: — Что за шум, а драки нету?! Эй, соседи!.. соседи, кончай дурью маяться!.. кончай!

Соседи, уже схватившие друг друга за грудки, от резкого и властного крика отшатнулись, отступились, но, распаленные, пока еще не думали расходиться.

Иван Житихин тревожно переминался возле Исая Самуилыча, новоиспеченного краснобаевского тестя, который с годами и пуще стал походить на Мудреца. Может, за долгую, с проседью, смолявую бороду, — в деревне от бород уже отвадились, – иные мужики теперь с едва притаенной неприязнью глазели на Мудреца, как на ряженное диво; но скорей всего Самуилыча дразнли Мудрецом за прежнее, когда шибко хитрил-мудрил, заправляя начальником «Заготконторы»; и когда та после дотошной проверки оказалась в пух и прах разворованной, хитромудро увернулся, пихнув на отсидку Ивана Краснобаева, о ту пору еще не лесника, а рядового заготовителя. Иван вернулся в деревню, словно пришибленный, но зла на Мудреца не таил, потому что не имел ни зла, ни кола, ни двора.

— Елки-моталки, что мы за народ такой?! — в сердцах сплюнул Иван, обернувшись к Исаю Самуилычу, который смачно курил, манерно держа сигарету двумя пальцами на отлете, тая грусную усмешку в бороде и сизой наволчи дыма.

— А-а-а, как были дикарями, так дикарями и остались, — вяло отозвался гость, глядя, как Алексей что-то тихо и напористо выговаривает Хитрому Митрию, отведя его к поленнице дров.

— Всё бы нам только драться да ругаться, — вздохнул Иван, несмотря на выпитое, бледный, неулыбчивый, — похоже, выпивка пошла во вред. — Разучились по-божески жить. Не-е, паря, в тайге со зверем куда тише… Водочка еще проклятая…

— Уметь надо пить, — рассудил Гоша Хуцан.

— Верно, – согласился Исай лейбман. – Как говорил Хайям?…

Растить в душе побег унынья — преступление.

Пока не прчтена вся книга наслаждения,

Лови же радости и жадно пей вино:

Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновения.

— Так-то…Пить можно и нужно, но помнить: с кем, когда и сколько. И голову не терять.

— Во-во, пить надо с головой, — услужливо поддакнул Гоша Хуцан.

— Может, оно и так, — невесело улыбнулся Иван, — а коль народ наш пить не умеет, так и пить бы ему квас да простакишу_.