Только позови - Джеймс Джонс

Фрэнсис все так же улыбалась, но голос был жесткий, металлический.

— Я туда больше не пойду!

— Но почему, почему?

Она отвела глаза, потом отвернулась.

— Всем известно, что произошло, — сказала она без улыбки.

— Ничего подобного! Ни Лэндерс, ни я — никому ни слова. И Трайнор поклялся, что будет держать язык за зубами. Никто ничего не знает.

— Все равно все знают, что ты перекинулся к Энни.

Фрэнсис снова сгорбилась, отвернулась, вот-вот убежит.

— Да брось ты! — Стрейндж начал раздражаться. — Вы же никогда ни к кому не ревнуете.

— Я не пойду туда, — повторила Фрэнсис.

— Ну и не ходи, — рубанул Стрейндж, понимая, что надо поспокойнее. Он взял неверный тон и не знал, что сказать, чтобы убедить Фрэнсис. — Мне и самому там разонравилось, — попробовал он с другого края. — Как видишь, один гуляю.

Фрэнсис молчала.

— Давай зайдем в «Клэридж». Посидим малость, поговорим.

Снова ни «да», ни «нет».

«Подольститься надо, вот оно что!» — наконец родилось у Стрейнджа. Баба на лесть без отказа клюет, хотя и знает, что это сплошное притворство. Лесть — как зубами съесть.

— А пальтишко ничего отхватила! Смотрится, — сказал он. — Слышь, я чуть не свихнулся, пока искал тебя. Целую неделю искал. Ну, зайдем?

Вместо ответа она спросила:

— А что ты делал другую неделю?

Стрейндж отупело смотрел на нее.

— Какую другую неделю?

— Первую, вот какую.

Стрейндж понял, что ему дана отсрочка. Он показал загипсованную ладонь.

— Да мне операцию делали. На другой же день после… после того, как мы виделись, меня с утра — на стол, и давай в руке ковыряться. Всю неделю потом провалялся. Никуда из госпиталя не выпускали. Но я сказал Лэндерсу, и он искал тебя.

— Не видела я никакого Лэндерса.

Стрейндж так и не добился вразумительного ответа на свои вопросы, но как-то получилось само собой, что Фрэнсис уже взяла его под руку и они пошли вместе. Пошли к «Клэриджу», туда, куда он звал ее.

— Ты у меня самая замечательная девчуга, — хрипло шептал Стрейндж. — Самая замечательная в городе.

— Ты соскучился по мне? — спросила Фрэнсис.

Он помолчал, она тоже. Пауза затягивалась.

— Да, — выдавил наконец Стрейндж тихо. Как будто клещами вырвали у него это слово.

— Ну хорошо! — сказал она коротко.

Она заметно ускорила шаг, словно решила идти напролом и до конца. На лице ее показалась та же печальная и алчная усмешка. Все растекалось перед глазами Стрейнджа в каком-то розоватом тумане, точно разом угрожающе подскочило давление, и уже чудилось, что они не идут, а плывут по воздуху, как во сне, медленно поспешая к цели.

— Я так и знала, — говорила она, вцепившись ему в локоть. — Я знала, что ты соскучишься.

Фрэнсис уснула, а он лежал на спине и старался разобраться в своих мыслях.

Перво-наперво, до чего же приятно, когда с такой нежностью произносят твое имя. На одно это надо делать скидку.

Во-вторых, это была не любовь. Не та любовь, о которой он слышал и читал в книжках. И Фрэнсис Хайсмит тоже наверняка не считала это за любовь. Правда, с другой стороны, им здорово хорошо вместе, очень даже хорошо. Это, брат, не фунт изюму. Жалко, что это ненадолго. Совсем ненадолго, если верить просвещенному мнению докторов. Скоро ему предстоит вернуться на фронт.

И тут же, лежа в постели под белыми и мягкими простынями с теплой Фрэнсис Хайсмит, прикорнувшей у него под боком, в первый раз за очень долгое время он подумал о роте, которая все еще там, на передовой, о бойцах, ополоумевших от пота и крови, уткнувшихся, точно с голоду, мордой в землю. Пока не побываешь там, с ними, ни за что не научишься дорожить свежей простыней, чистой водой из-под крана и запахом спящей рядом с тобой женщины — пускай чужой.

Стрейндж чувствовал, что не заслужил всего этого, и казнился виной — не из-за баб, нет, а из-за войны. А может, из-за того и другого вместе.

Окончательно запутавшись, он повернулся на бок и закрыл глаза.

Стрейндж велел коридорному разбудить его, и, едва рассвело, он выскочил из постели, растормошил Фрэнсис, чтобы попрощаться, и понесся в госпиталь. Надо было поспеть к подъему. Этому правилу он не изменил ни разу.

Во время обхода Каррен сказал, что через денек-другой ему снимут гипс и посмотрят, вполне ли удалась операция.

Книга четвертая. Военный городок

Глава двадцать вторая

Март Уинч пробыл в Кэмп О'Брайере уже три недели, когда он узнал о том, что Марион Лэндерс то и дело ввязывается в драки и сейчас влип в историю. Шла первая неделя декабря, в Люксоре наконец настала зима, повеяло холодом, выпал первый легкий снежок.

Джек Александер позвонил Уинчу из госпиталя и сообщил, что Лэндерс затеял драку в рекреационном зале госпитального городка с раненым первым лейтенантом, избил его до бесчувствия, затем вступил в пререкания с главным администратором майором Хоганом, нанес ему словесное оскорбление, угрожал и в довершение всего пять дней находился в самовольной отлучке.

Лэндерс сейчас под палатным арестом, сказал Александер. Майор Хоган заготовил обвинение по всем четырем пунктам. Лейтенант не захотел выдвинуть обвинение. Но и Хогановых достаточно: Лэндерс угодит под военный суд и получит три месяца тюрьмы, а то и все шесть. Хорошо, что еще из самоволки пришел сам. Попади он в руки военной полиции — тогда трибунал.

— Я-то что могу сделать, черт побери? — вырвалось у Уинча. Он машинально перевел взгляд — за окном его кабинета творилось бог знает что.

— А я почем знаю? Ничего ты не можешь. Ничего. — Густой голос Александера звучал отрывисто и жестко и сверлил Уинча так же, как его водянистые голубые глаза. Уинчу вдруг представилась фантастическая картина: безгубым черепашьим ртом тот с хрустом отхватывает от телефонной трубки кусок за куском и не спеша, задумчиво жует. — Он ведь из твоих. Вот и решил сообщить.

— Подожди, не клади трубку! — заторопился Уинч. — Надо что-то придумать. Что полковник говорит?

— Полковник Стивенс ничего не говорит, — медленно и выбирая слова ответил Джек Александер. Уинч заметил, что на сей раз он не сказал «мой полковник Стивенс». — Не уверен, что он знает.

— Должен знать, раз Хоган выдвинул обвинения.

— Стало быть, должен. Мне он не докладывал, — ответил голос.

— Как считаешь, стоит мне поговорить с ним?

— Понятия не имею.

— Если поговорить, хуже не будет?

— Лэндерсу хуже не будет. А вообще, не знаю.

— Можешь ты толком сказать или нет? — взорвался Уинч. Человек, которого числят среди самых важных войсковых шишек в средней части Соединенных Штатов, который добивается чего ни пожелает, это всем известно, и, куда ни повернись, обделывает делишки и лопатой деньги гребет, и Уинч стелется перед ним, уговаривает, просит не вешать трубку, — этот человек строит из себя недотрогу, хотя сам же и позвонил. — Как ты считаешь, могу я все-таки помочь парню?

— Может, можешь, а может, и нет, — скрипела старая черепаха. — Я только сообщаю тебе. Не хуже меня знаешь, какие строгости пошли. Подкручивают гаечки сверху донизу. Сам понимать должен, что к чему. Чего молчишь? — резко спросил голос.

У Уинча по спине холодок пробежал. Но сейчас ему не хотелось думать об этом. Он снова посмотрел на окно.

— Ладно, Джек, я понимаю. Думаешь, может отразиться на Лэндерсе? Что, если я заеду к тебе?

— Меня не впутывай, — сразу же отозвался голос. — Я — пас.

— Ясно. Тогда я поговорю с полковником Стивенсом. Играть так играть. Он почти каждый вечер к нам в клуб заезжает.

— Ладно, играй. Увидимся в городе. Я эти дни в «Клэридже» буду по вечерам.

— Не знаю, попаду ли я в город, — сказал Уинч и, поблагодарив за звонок, положил трубку. Несколько секунд он задумчиво смотрел на черный телефон, потом подошел к окну. Его кабинет, среди немногих, находился на верхнем этаже единственного в военном городке трехэтажного здания.

От вида, который открывался из окна, захватывало дух. Зимнее солнце разгоняло клочья утреннего тумана. Приземистые бараки и двухэтажные казармы, окруженные плацами и учебными полями, рядами тянулись насколько хватал глаз по всем направлениям. Между ними пролегали посыпанные щебнем и гравием дороги, зимнее солнце тускло высвечивало лужи в выбоинах и низинах. Пересекая дороги, шли ленты асфальта, испещренные полосами от колес и усеянные комками грязи с башмаков марширующих колонн. Сверху, смешиваясь с туманом, нависали клубы угольного дыма. Мили за две отсюда, уже неразличимая из окна, простиралась холмистая равнина, хотя казалось, что начинается она от самого порога, а за ней смутно темнела лента лесов на горизонте с торчащими то тут, то там верхушками деревьев. Какой-то пройдоха из его соотечественников, подбросив толику своему конгрессмену, сбагрил через него это пространство бросовой земли правительству под военный городок. Вдали, за рядами строящихся бараков под толевой крышей, тяжелые батареи проводили полигонные стрельбы, и посреди деревьев то и дело бесшумно вздымались черные фонтаны земли вперемешку с обломанными сучьями. Поближе по щебенчатым дорожкам бесконечно двигались туда — сюда взводы, роты, а то и целые батальоны. Солдаты шагали в походной форме, в касках, с автоматами на ремнях, и пар от их дыхания смешивался с выхлопами тянувшихся бесконечной вереницей транспортных средств.