Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

страдания рабочих. Низкое небо, серый туман, грязь и пыль повсюду, холодный пронизывающий ветер перекликались с тоской, унынием, болезнями и смертью, поэтому осень трактовалась как увядание красоты и предвестник худших времен[317]. Зима наделялась более амбивалентным смыслом: с одной стороны, она также символизировала тяготы жизни рабочих – холод, нищету и смерть; с другой стороны, могла покрыть скорбную землю примиряющей «белой пеленой» снега, стать источником бодрости и силы и даже означать «спокойствие, ясность, безбрежность, / и радость, и грусти налет»[318].

С символической точки зрения любимым временем года была весна, так как в ней легко считывалось обещание новой и лучшей жизни. «Ароматные и ясные» запахи весны представлялись полной противоположностью зловонию современного города и фабрики [Нечаев 1965b: 1]. Многократно повторялось, что весна приносит пробуждение, надежду и веру в будущее, сулит перемену в жизни и окончание испытаний [Чеченец 1907b: З][319]. Для Алексея Маширова, например, весна – это солнечные лучи, пение вернувшихся перелетных птиц, внезапный теплый дождик, смех детей на улицах, гуляющие девушки с фиалками в руках; весна пробуждает к жизни, сулит надежду на перемены, вселяет в рабочих уверенность и радость. Из сырой комнаты с заплесневелыми стенами автор распахивал окно, чтобы встретить «сердцем вольную весну» [Самобытник 1912; Самобытник 1916а; Самобытник 1916b; Самобытник 1917]. Михаил Герасимов часто вспоминал весну и цветы, особенно необыкновенные алые цветы, являвшиеся в мечтах: поля маков, красных, как флаги, розы, расцветающие в полях; цветы становились символом пробуждающегося сознания, оптимизма, готовности к борьбе [Герасимов 1913b: 13; Герасимов 1914е: 6; Герасимов 1914f: 20; Герасимов 1914а: 51; Герасимов 1959: 29–30].

Весна обычно выступала в качестве символического противовеса городу и фабрике. Во многих рассказах и стихах рабочие писатели часто переворачивали привычный троп нарушенной идиллии [Marx 1964: 27], когда не шум машин прерывает пасторальные грезы, а природа прорывается в индустриальную среду. В стихотворении Ивана Коробова 1912 года, например, «плиту асфальта пробивая, / прижавшись к каменной стене, / смеется травка молодая, / смеется солнцу и весне» [Коробов 1914: 153]. Стихотворение построено на прямых символических аналогиях: молодая трава означает людей, которые стремятся туда, «где правда, где светло», а асфальт соотносится с «ложью» и «злом». В 1914 году П. Трейдуб (он назвался чернорабочим железнодорожного депо) прислал в газету «Правда» стихотворение «Заводской цветок», в котором описал рост сознательности рабочего и надежду преодолеть «тоску и грусть», которых так много в его жизни, с помощью такой метафоры: «милый цветочек» вырос в дальнем углу депо посреди «железа ненужного хлама», посреди «тоски и грусти»[320]. В 1910 году А. Гастев использовал почти идентичный образ весеннего цветка, который пророс в сыром, душном подвале, как символ человеческого стремления к «свету идеала» [Зорин 1910с: 3].

Солнце ассоциировалось с весной, так как в это время оно возвращается на небосклон, и во многих подобных произведениях становилось центральным символом. Образ человека, который выглядывает в окно фабрики или комнаты (часто грязное или разбитое – так усиливалась символическая нагрузка), чтобы «солнце увидеть», – излюбленный символ того, как сознание борется с темнотой во имя света в надежде на лучшее [Савин 1906а: 2; Матрица 1915: 4]. Солнце несет счастье и спасение от земного зла [Нечаев 1965с: 98–99][321]. Иногда фантазии были связаны с превращением в солнце или с полетом к солнцу на могучих крыльях [Нечаев 1965с: 98–99; Чернышева 1910с: 5]. Особенно часто символом просвещения и начала новой эры становились восход солнца или солнечные лучи, пробившиеся сквозь тучи [Байков 1907: 3–5; Торский 1913b: 8; Александровский 1913с: 11; Тихоплесец 1912b: 2; Александровский 1913g; Дикий 1914b: 78–79; Нелюдим 1939: 185]. В качестве аллегорий знания, надежды, борьбы, изменений привлекались и другие образы природы: ветер, который разгоняет тучи зла; яркий свет кометы Галлея (которая появилась в 1910 году), прогоняющий мрак невежества; яркий, но мимолетный блеск метеора; вспышки молнии во время грозы, которые пронизывают темноту и «пишут» в небе [Самобытник 1913с; Логинов 1910а: 1–2; Бибик 1914: 49; Самобытник 1913е; Ганьшин 1913b: 6; Самобытник 1913d].

Свобода – центральный мотив произведений, связанных с природой. Открытые поля, сельские дороги, безграничные леса, степные просторы, течение Волги, ширь Сибири постоянно фигурировали как символы избавления от гнета[322]. Типичный пример – стихотворение Михаила Захарова «Романс» о радостях, которые приносит дорога, вновь превращая человека в доверчивого ребенка: «Предо мной затерялась дорога <…> /Ия снова, исполненный счастьем, / побреду, никого не кляня!», «как ребенок наивен» [Захаров 1912: 5–6]. Неудивительно, что подобные романтичные стихи писал официант Захаров, которые часто оставался без работы, сотрудничал и публиковался в народных журналах. Но такие же образы встречаются у более типичных пролетариев – заводских рабочих, которые публикуются в марксистских журналах и сборниках. Алексей Бибик, например, описывал рабочих-металлистов, которых так опьянил воздух весны, что они «взяли расчет и ушли куда-то; куда – они и сами, пожалуй, не знали: просто туда, за весенними облаками» [Бибик 1914: 49]. Эти описания носили не только символический характер, разумеется. Многие рабочие вспоминают, как они выезжали за город, особенно летом. Но в художественных произведениях, прозаических или стихотворных, подобные описания имели целью не просто фиксацию факта. Как всегда, авторы-рабочие описывали те или иные события повседневной жизни, придавая им более глубокий смысл и связывая с более важной тематикой. Свобода являлась одной из ключевых тем.

Символы свободы, заимствованные у природы, заполняли произведения рабочих писателей: вольные песни птиц за окном фабрики; «вольные птицы», «птицы смелые», свободный полет птиц на фоне темного неба и образы рабочих, парящих как птицы[323]; горные ручьи и вешние воды, которые образуются во время таяния снегов и прокладывают себе путь через ущелья к морскому простору [Самобытник 1912b; Самобытник 1914b: 2]; долгожданное «солнце свободы» [Левицкий 1907: 2]; мимолетная «песня вольная», «метеоры» – «метеором / в глухую бездну упадаем» [Самобытник 1913d]. В романе Бибика «К широкой дороге», посвященном исканиям рабочих, Игнат Пастерняк нередко ищет «истину», глядя на небо, звезды, леса, сопоставляя внутренний и внешний мир. Он даже пытается убедить членов своего конспиративного рабочего кружка в том, что самое главное – «определить не только отношение труда к капиталу, но и отношение человека к природе» [Бибик 1914: 15, 39, 60–61, 82,104,109–110].

Многие из этих образов – и порыв к свободе, вдохновлявший их, – встречаются в поэтической декларации Сергея Ганьшина, в которой он рисует свой идеальный портрет:

Я сын степей, рожденный в поле,

Я метеор во тьме людской,

Я плеск волны из океана,

Я пленник жизни городской.

<…>