Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

символические «кузницы», где «люди сильные, люди смелые» куют «свое счастие» [Аксен-Ачкасов 1917b: 3]. У Михаила Герасимова пламя заводских печей становилось той символической силой, которой рабочие должны преисполниться, поднимаясь на борьбу[298]. У металлиста-большевика Ивана Логинова «шум заводов» символически ассоциировался с «мощью народов» [Пролетарские поэты 1935–1939,3:107].

Порой авторы выходили за рамки абстракций в область фантастики, и на страницах их произведений фабрики и машины оживали и от своего имени излагали те же идеи. Известный писатель-рабочий, который именовал себя Андрей Дикий и часто публиковался в газете петербургских металлистов, воображал, что машины – живые существа, которые разговаривают с рабочими и напоминают им, что «взять борьбой счастье нужно» [Дикий 1910: 6]. Автор обращается к машинам и фабрикам с ответной речью, в которой (вопреки некоторым свидетельствам обратного) заверяет их, что сознательные рабочие не питают к ним личной ненависти. Сознательные рабочие любят фабрики, утверждает Дикий, потому что машины наполняют рабочих силой. Но в этих отношениях доминирование и любовь не просто уравновешены. Фабрики, пишет Дикий, понимают и разделяют страдания рабочих: «Знаем, что наши печали / и станкам и машинам близки. / Сколько раз они гневом звучали / в дни тяжелой рабочей тоски!» Более того, фабрики и машины обещают положить конец этим страданиям и начать новую пролетарскую эру: «напевали с любовью колеса / про грядущие, новые дни. / Мы в союзе с металлом, / созидая, сольемся в одно» [Дикий 1914: 76][299].

Эстетическая завороженность машинами и фабриками, любование их мощью, энергией, бодрыми ритмами и звучными шумами проходят через многие произведения рабочих писателей (предвещая увлечение этими настроениями после 1917 года). Характерно, что подобное восприятие имело гендерную окраску, машинный индустриальный труд описывался в традиционно мужских терминах: тяжкий, сильный, смелый, агрессивный, – а фабрики представали как место, где сотрудничают друг с другом мужчины. Ранний пример подобной эстетической любви к современной индустрии – стихотворение, напечатанное в 1907 году в газете Петербургского профсоюза металлистов и проникнутое большим энтузиазмом по поводу энергичных шестеренок, приводных ремней, мощных молотов, которые находятся в непрерывном движении, как живые [Захаров 1907: 3]. В точности автор стихотворения не известен, – возможно, он не был рабочим. Вплоть до послереволюционных лет восторженно-индустриальную эстетику разделяли немногие, и по преимуществу это были большевики: большевистские газеты и журналы являлись практически единственными изданиями, в которых встречались произведения такого рода, и большинство авторов, избравших подобную образность, были связаны с этой партией (прежде всего Чеченец, Дикий, Герасимов, Логинов). Однако даже те немногие писатели, которые в какой-то мере признавали красоту (или хотя бы необходимость) индустриальной модерности, не могли отвернуться от ее темных сторон, и эти стороны часто доминировали в их творчестве.

Примечательно, что до 1918 года решительнее всех признавался в любви к машинам и фабрикам Алексей Гастев (псевдонимы – Зорин, Дозоров). Его путь к увлечению индустриальными мотивами был нетипичным: он приобщился к трудовому миру фабрик и машин после того, как за политическую деятельность был исключен из Московского учительского института. Уже в 1910 году он восхищался моторами, которыми управлял (он работал водителем трамвая в Санкт-Петербурге), их рвущимися вперед скоростями, мощью и надежностью [Зорин 1910: 68–70]. Подобно другим авторам-марксистам, он называл машины символом «новой надежды» [Дозоров 1913] и писал о преобразующей историю силе индустриальной модернизации. Например, он описывал «дивное» будущее, когда «современная сила машинизма» создаст «великую, растущую, трепетно-ощущаемую гармонию мира» [Зорин 1911: 395–396]. В своих чувствах к машинам он достигает экстаза эстетического и чуть ли не эротического, в них различимы социальный и моральный аспекты. Особенно это заметно, когда Гастев переходит от прозы к поэзии, что произошло накануне Первой мировой войны, и дает волю своему воображению. Он охвачен страстью к производительной мощи, громким звукам, объединяющим творческим ритмам различных машин и механизмов:

Я полюбил тебя, рокот железный,

Стали и камня торжественный звон,

Лаву, огонь беспокойный, мятежный,

Гимнов машинных, их бравурный тон.

Я полюбил твои вихри могучие

Бурного моря колес и валов,

Громы раскатные, ритмы певучие,

Повести грозные, сказки без слов.

Но полюбил я и тишь напряженную,

Ровный и низкий и сдержанный ход,

Волю каленую, в бой снаряженную,

Мой дорогой, мой любимый завод.

[Дозоров 1917: 4][300]

Наибольшую известность получило ранее упомянутое стихотворение Гастева «Мы растем из железа», написанное в 1914 году, когда он работал на металлургическом заводе «Сименс-Хальске» в Санкт-Петербурге. В нем Гастев воображает, что в его «жилы льется новая железная кровь», у него «вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки», его «ноги еще на земле, но голова выше здания», и он превращается в металлического гиганта-сверхчеловека, большевика-биоробота, ведущего человеческие массы вперед [Дозоров 1917: 4][301]. До 1918 года ни один другой автор до такой степени не романтизировал заводы, машины и металл. Фактически очень немногие находили положительные слова для индустриальной реальности. А если находили, то сопровождали их оговорками и сомнениями.

Современный ад

Как правило, индустриальная модерность вызывала у рабочих писателей чувство глубокой, но неоднозначной тревоги. Отчасти она была социальной и исторической: недовольство конкретными общественными условиями капитализма и надежда, что социальные преобразования или революция устранят это зло. Но помимо этого, враждебность рабочих по отношению к фабрикам и вообще к индустриальному производству имела сущностную моральную подоплеку. Капитализм при этом отходил на задний план, а на передний план выдвигались более материальные аспекты. В центре внимания оказывалась грубая физическая реальность: механизмы, дымовые трубы, заводские здания, грязь, – ибо эти приметы были связаны не с общественными отношениями, а с постоянными и неотъемлемыми сторонами индустриального быта. По мнению рабочих, источник фабрично-заводских зол не столько капиталистические общественные отношения, сколько современная механизация.

Ад – тот образ, в котором по определению сочетаются физические и нравственные страдания, и он чаще всего использовался в качестве метафоры для обозначения заводов и других промышленных предприятий. Чеченец – поэт-металлист и член профсоюза, хоть и провозглашал фабрику символом надежды на будущее, описывал реальное производство как место, где раздается «адский гром» и «все кругом / ходит, движется, вертится, / будто хочет провалиться, / как Содом» [Чеченец 1907а: 3]. Многие рабочие писатели сравнивали обстановку на фабриках и заводах с адом прежде всего из-за «адского грома» машин и механизмов, а также из-за дыма и паров[302]. С. Обрадович описывал «визг, шипенье приводных ремней, адский грохот, / и машин, и станков несмолкаемый рокот» [Обрадович 1912b]. Н. Афанасьев уточнял: «мы ж в