Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гораздо чаще, однако, предметом описания становилось промышленное предприятие как таковое – не конкретное, а обобщенное производство, при этом непременно современное, то есть большое и механизированное. Обстановка характеризовалась всегда одинаково: грохот и скрип, оглушительный шум, зловонные испарения и дым, грязь и пыль, работа без передышки и смерть до срока[305]. Н. Додаев писал: «машины гудели, колеса визжали, / в заводе смешались и грохот, и свист, / и груды железа, и полосы стали» [Додаев 1913: 9]. Похожие описания находим и у Чеченца: «стук и грохот», «свистят пары, гремят станки», однообразный механический ритм превращает человека в автомат: «люди словно автоматы» [Чеченец 1911: 8–9; Пролетарские поэты 1935–1939,2:10–13]. М. Герасимов прямо описывает чувства рабочего: «Я дверью хлопаю скрипучей, / иду к заводу, где опять / в тоске глухой, больной, кипучей / я буду целый день страдать» [Герасимов 1913а][306]. По словам А. Дикого, для большинства рабочих фабрика означала не жизнь, а только мучения и смерть [Дикий 1910: 6]. Фабрика отравляла все вокруг – даже весну: «Весна, а в заводском поселке / клубится дым, угар и чад»[307]. С. Обрадович в стихотворении «Жизнь» использует типичный набор образов: плохо освещенный фабричный цех, «душные стены», у людей «хмурное, угрюмое» настроение «от докучных тяжелых забот», оглушительный шум машин, «несмолкаемый ропот» приводных ремней [Обрадович 1913b]. Иногда в заключительных строках автор выражает надежду на «светлое будущее» – стереотип социалистического вообще и особенно позднейшего советского дискурса, чья риторическая мощь, по крайней мере в сознании рабочих писателей, была направлена против темноты – в прямом и переносном смысле, – окружавшей их дома и на работе. Д. Одинцов так описывал свою жизнь в стихотворении «Вперед»: проведя всю ночь за чтением, он несет «огненные думы» и «крылатые сны» в цех и «в пыли, во тьме и горьком дыме» старается сохранить в душе этот «живительный огонь… под рев гудка и грохот стали» [Одинцов 1914: 166][308]. Многие писатели-рабочие, однако, как будет показано ниже, не видели для себя никакого выхода и возможности преодоления.
Физические свойства фабрик и машин воспринимались как проявление их внутренней моральной природы. Кому-то она казалась холодной и бездушной: из голодной нужды бедняки приносят сыновей в жертву, «крепкими цепками приковывают» к «бездушной машине» современной индустрии, которой нет дела до человека: «Колесо не слышит, не щадит: / хоть умри – проклятое вертится. / Хоть умри – гудит, гудит, гудит!»[309] Металлист Игнат Пастерняк, полуавтобиографический персонаж романа А. Бибика «К широкой дороге», посвященного жизни пролетариата, также улавливал в бездушном заводском гуле безразличие и даже презрение: «В бездушном грохоте завода Игнат видел внешнее равнодушие и даже дерзкое безверие. То, что есть в нем, казалось ему чем-то странным, ненужным, и он ждал, когда оно умрет». По мнению Бибика, фабрика окутана атмосферой обреченности: «А мастерская гремела, как огромный котел, наполненный тысячей звуков, сливавшихся в непрерывный вой – не торжествующий уже, а тоскливый и безнадежный» [Бибик 1914: 30].
Гораздо чаще, однако, авторы-рабочие испытывали более сложные чувства: им казалось, что фабрика отнюдь не бездушна, а наделена живой душой, только злобной, и даже одержима безумием. Свой роман в 1912 году Бибик начал с пугающего образа одушевленной фабрики, которая при виде нового рабочего скалится и рычит:
Игнат взялся за ручку двери и переступил высокий порог.
И в тот же миг на него хлынула волна грохота и дикого воя.
– Вот он! Вот он, Игнат с Новоселовки, – верещали, хлопали и как сумасшедшие хохотали ремни под потолком.
– А-а-урр… А-а-урр… – гудело и рычало где-то октавой чудовище.
– Тррах-тах-та-а… Тррах-тах-та-а…
– Вззз! – высокой фистулой сверлило воздух [Бибик 1914:33].
Со временем, как и многие реальные рабочие [Zelnik 1986: 7,65], Игнат проникся обаянием фабричной силы и мощи («пляшут души станков и машин ремней и колес») и стал гордиться тем, что овладел навыком управления этими машинами. Но даже после того, как он «поварился в заводском котле», завод и машины по-прежнему навевали на него, по собственному признанию, тоску и безнадежность. Столь амбивалентное отношение к духу современной машинно-индустриальной цивилизации проступает и в том, как Бибик описывает мысли и чувства рабочих, когда они во время забастовки глядят на выключенные заводские механизмы:
Словно в громадном теле грохочущего чудовища были глубокие раны, парализовавшие чугунные члены. Эти молчаливые станки вызывали какой-то непонятный страх. Их заметно сторонились или, походя, посматривали так, как будто там были покойники [Бибик 1914: 16, 30, 33, 89].
Похоже, но более определенно Михаил Артамонов, заводской рабочий из Иваново-Вознесенска, описывал радость, которую в первый момент испытали бастующие рабочие, когда остановили завод, – не столько от воодушевления, вызванного классовой солидарностью и идеей вооруженного восстания против хозяина, сколько от удивления, вызванного тем, что не знающее отдыха, шумное производство вдруг замолчало. Именно затихшие машины больше, чем что-либо другое, внушают бастующим рабочим уверенность в своих силах, ощущение власти и спокойствие [Артамонов 1914а: 93][310].
Рабочие писатели часто воспринимали дух фабрик и машин не просто как потенциально опасный, но как агрессивный, враждебный, зловещий. Их живая сила в этом случае воплощалась в некоего монстра. Так, фабрика превращалась в «вампира», сосущего кровь из рабочих. Производственные звуки становились «адским злобным хохотом». Фабричные трубы, казалось, «насмешливо глядят» на согбенные плечи рабочих. Говорилось, что машины из рабочих «высасывают жизни сок», «кровью жадно обливаются». Приводные ремни издают «злобный шепот», а «проклятая сирена» напоминает крик «голодного чудовища» [Чеченец 1907: 3; Поморский 1913: 4; Додаев 1914: 2; Герасимов 1913; Александровский 1913с: 12; Обрадович 1913b]. Михаил Герасимов в часто печатавшемся стихотворении «Весна» писал: «И как затравленные волки / машины воют и рычат» [Герасимов 1914b]. Поэты-рабочие часто изображали фабрику и машину в виде рычащих «чудовищ», пожирающих рабочих, а заводская
