Новый Мир ( № 12 2012) - Новый Мир Новый Мир

Особое значение в текстах Гандлевского приобретает внезапное и мучительное осознание человеческой уязвимости, невечности, зависимости от самых разных обстоятельств [7] . «Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?» — ошарашенно вторит Мандельштаму поэт, впервые услышав диагноз «опухоль в мозге». Все, к счастью, обходится, но этот мотив уязвимости отныне будет звучать всегда.

Пишет в своих мемуарах Гандлевский и об эмиграции друзей — Цветкова, Кенжеева, для него это едва ли не столь же значимые события, сколь и для самих уезжающих. Если пересмотреть его поэтические сборники, то без труда отыскиваются тексты, датированные годами отъездов или очень близкими.

Это стихотворение посвящено Цветкову в 1974-м (Цветков эмигрировал в 1975-м):

Как просто все: толпа в буфете,

Пропеллер дрогнет голубой, —

Так больше никогда на свете

Мы не увидимся с тобой.

Я сяду в рейсовый автобус.

Царапнет небо самолет —

И под тобой огромный глобус

Со школьным скрипом поплывет.

             («Как просто все: толпа в буфете…»)

А это — Кенжееву в «отъездном» 1982-м:

Кенжеев, не хандри. Тебя-то неуместно

Учить тому-сему или стращать Кремлем.

Терпи. В Америке, насколько мне известно,

Свобода, и овцу рифмуют с кораблем.

                     («Мое почтение. Есть в пасмурной отчизне…»)

Автор смотрит на друзей, события, прожитые годы уже с иной — обретенной с опытом — дистанции: он сам пишет о том, как — вдруг — заметил, что стал другим человеком. Мальчик, бредущий вдоль ночных вольеров в зоопарке, студент, которому неловко, когда его называют поэтом, — это для Гандлевского уже не «я», а «он». Дистанция не столько даже временная, сколько мировоззренческая — настолько велика, что остранение становится здесь едва ли не основным приемом. В «Бездумном былом» Гандлевский поставил себе задачей вспоминать все наново, а не просто транслировать истории, до того неоднократно пересказанные в многочисленных интервью и беседах, чтобы избежать невольных подмен, неизбежно случившихся за прошедшие годы. Поэт на наших глазах проделывает большую работу, избавляясь от привычных трактовок и сюжетов, извлекая из памяти события и впечатления в их первоначальной данности, и с некоторым удивлением глядит на результат. Кажется, ему не менее интересно, чем читателю, «что там было дальше». А не это ли счастье: подводя промежуточный итог любому жизненному этапу, с одинаковым интересом смотреть и в будущее, и в прошлое?

Татьяна СОЛОВЬЕВА

Восемь с половиной

Захар Прилепин. Восьмерка. М., «Астрель», 2012, 352 стр.

«Восьмерку» Захара Прилепина автор этих строк ждал с надеждой и волнением.

За достаточно долгим молчанием Прилепина-прозаика, во время которого вышли сборники эссеистики и биография Леонида Леонова, последовал неудачный (и по непонятным причинам не признанный таковым, а кое-кем даже отмеченный как вершина творчества Прилепина) роман «Черная обезьяна» [8] . Тогда же было проанонсировано скорое появление сборника «маленьких повестей» под названием «Восьмерка». И в руки ее берешь, надеясь получить сочную, бьющую промеж глаз прозу образца рассказов из книги «Грех» или сборника «Ботинки, полные горячей водкой», ту прозу, энергия которой куда-то испарилась, лишь эпизодами и урывками проявляясь в последнем романе Прилепина.

Книгу составили, как нетрудно догадаться, восемь повестей (или рассказов), из которых выделяются (и объемом и замыслом) два — собственно «Восьмерка» и «Допрос». В «Восьмерке» Прилепин возрождает атмосферу и героев своих ранних текстов: компания омоновцев жестокими методами, исходя из собственных понятий о справедливости, борется в большом провинциальном городе с местными авторитетами, побеждая до тех пор, пока милицейское начальство не объясняет им новые правила игры, по которым с криминальным миром надо жить дружно. Девушка («речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения»), брутальные герои-«пацаны» Лыков, Грех и Шорох, все так же трудолюбиво работающие «руками и ногами; те, над кем они работали, расползались по углам, как аквариумные черви» («пацан» — вообще излюбленное слово Прилепина)… Все как положено.

Однако в другой повести — в «Допросе» — Прилепин берется за нового для себя героя — творческого интеллигента, довольно жалко барахтающегося в собственной жизни (некая заявка на такого — нового, рефлектирующего — героя появляется и в «Черной обезьяне»). Этого презираемого автором субъекта, не умеющего разрулить отношения с любимой женщиной, пожилыми родителями и лучшим другом, вместе с тем самым другом забирают за красивые глаза в милицию (якобы их опознали как убийц), в отделении больно бьют, но дело не шьют и выпускают. С этого момента жизнь главного героя окончательно идет наперекосяк, все неумелые попытки бежать от реальности или отомстить ей заканчиваются ничем, но финал неожиданно возвращает ему надежду (хотя, казалось бы, такого героя Прилепин — если опираться на его прежний, «пацанский» имидж — просто обязан оставить в безвыходном положении). И этот авторский жест возвращает надежду и читателю — Прилепин меняется. И меняет отношение к своим героям.

Открывает же «Восьмерку» рассказ «Витек» — о мальчике, живущем в деревне прямо у железнодорожной насыпи, по которой проносится ежедневно скоростной поезд из Москвы. Мальчик бредит этой Москвой, и однажды Москва приезжает в его деревню — скоростной поезд тормозят, столичных пассажиров ссаживают, а на их местах размещаются солдаты для отправки в ту самую Москву, где начались смутные времена. Классический, почти архетипический сюжет оборачивается неожиданной стороной. Тем более и деревенская жизнь подчеркнуто, почти демонстративно рисуется здесь своего рода микромоделью жизни «большой» — жестокой и страшной, а недоступный пока что «мужской мир» состоит из череды бессмысленных кровавых эпизодов. И пожалуй, единственной надеждой оказывается «я не зверь» — сказанное мальчиком незнакомой, испуганной, ссаженной вместе со взрослыми с поезда девочке. Именно в этот момент мальчик-«пацан», как представляет его автор и как он, вероятно, сам себя именует, называет свое имя (акт вполне сакральный). Причем не так, как оно выводится в названии, не «Витек», нет. Он называет себя «Виктор» — победитель. Прием лобовой, однако же вполне работающий. Надо сказать, рассказ этот, казалось бы не столь значимый, не столь нагруженный, как «Восьмерка» или же «Допрос», недаром открывает книгу — он словно бы просится для разбора — своим ли критиком-рецензентом, иностранным ли славистом. Кстати, практически все рассказы «Восьмерки» с легкостью (не исключаю, что, возможно, лишь видимой, внешней) поддаются разбору, толкованию и словно бы написаны с учетом того, что такой разбор возможен и нужен и обязательно последует.

Вообще, как заметила в своей рецензии Полина Рыжкова [9] , все рассказы «Восьмерки» на самом деле — о детстве, о взрослении, и в этом взрослении нет «ничего симпатичного и волнующего».

Рассказ «Любовь» тоже начинается как рассказ о детстве, об одиночестве  и отчуждении, о неведомой болезни героя — «рябине», что лезет из-под кожи, о том омерзении, которое испытывает подросток сам к себе, об омерзении, которое исходит по отношению к нему от окружающих, о равнодушно-снисходительном, недоступном отце, и только потом, несколько страниц спустя, оказывается, что эти истории рассказывает как бы уже другому, ключевому рассказчику его, рассказчика, полевой командир — «комод», вообще-то молчаливый, но, «подкурив», становящийся разговорчивым, и что все эти истории рассказаны после «зачистки» дома в Старых Промыслах». И что все, что делает «комод» (а он спасает своих солдат от внезапного нападения уцелевшего от «зачистки» автоматчика), является как бы продолжением, как бы следствием его отношений с отцом — вплоть до чисто литературного хода с проволочкой, удерживающей рукоять колонки, чтобы «вода полилась непрестанно, пенная и ледяная» (отец когда-то давно в аналогичной ситуации, кажется, сделал то же самое)… «Литературы», выстроенности — при всей видимой спонтанности и открытости, «грубой жизни» — в рассказах «Восьмерки» вообще много… Возможно, многие резкие отзывы, последовавшие на творчество Прилепина, и вызваны тем, что простодушный критик (читатель) принимает за жизнь, за сырой материал сугубую литературу — и не делает различения между автором и героем; хотя в этом смысле рассказы Прилепина не только наследуют традициям русской прозы, но и абсолютно хрестоматийны . К тому же, автор Прилепин симпатичен уже тем, что, в отличие от того же раннего Горького, по крайней мере не ницшеанец…