Новый Мир ( № 12 2012) - Новый Мир Новый Мир

Другой пример такого рода издания — книга классика-современника Олега Григорьева «Чудаки и другие», составленная живым классиком Михаилом Ясновым. Поэт Яснов так характеризует поэта Григорьева: «Первая книга Григорьева неспроста называлась „Чудаки”: она переполнена вот такими, немного не от мира сего персонажами, которые трудно вписываются в окружающий их мир. А если мы вспомним замечательную традицию детской поэзии, идущую от скоморошества и от старого ярмарочного театра, от „Человека рассеянного” С. Маршака и от стихов Даниила Хармса и Александра Введенского, то поймем, что чудаки Олега Григорьева оказались в хорошей компании».

На последней странице недавно переизданной «ДЕТГИЗом» книги о ленинградской блокаде (автор — Нисон Ходза, 1906 — 1978) помещено удивительное обращение к читателям. Приведем его здесь полностью:

«Дорогой друг! Напиши нам, пожалуйста, свои впечатления об этой книге. Если в твоей семье бережно хранятся блокадные фотографии, письма и дневники, то, пожалуйста, пришли нам копии этих уникальных документов военного времени. Они нам могут очень пригодиться и для новых книг, и для публикаций о блокадном Ленинграде в детском журнале „ЧИЖ и ЕЖ” [4] . Если ты не знаешь, как сделать эти копии, то мы тебе поможем. Пиши! До свидания, твой „ДЕТГИЗ”».

В этом призыве, по-хорошему старомодном, «из прошлой жизни», заключена осторожная надежда. Услышат ли его те, кому он адресован?

Виртуозность и отчаяние

Григорий Петухов. Соло. М., “Воймега”, 2012, 44 стр.

С того далекого дня, когда трансатлантическая почта доставила мне вышедшую в американском издательстве “Эрмитаж” первую книгу стихов моего друга Льва Лосева “Чудесный десант”, и вплоть до выхода сборника Григория Петухова мне не приходилось быть свидетелем столь зрелого поэтического дебюта. Он требует разбора внимательного и пристрастного, ибо сразу — с первой книгой — нам явлен готовый поэт, который может меняться и совершенствоваться, но в том, что он состоялся, сомнений нет никаких.

Синтетически-обобщенный пейзаж этих стихов крайне непригляден и угрюм, суров и несентиментален. Этот жесткий некомплиментарный рисунок внешнего мира не выглядит нарочито, он подкреплен психологическими и философскими доводами.

Подобно Ходасевичу, автор не ждет от современников “ни грубой славы, ни гонений”, поскольку окружающая действительность настроена к поэту как минимум не дружественно.

Пусть алкоголя пожар не потух,

только веселье здесь не ночевало:

выдворен прочь из Московии дух

праздношатания, бес карнавала.

Песня о вороне скрасит досуг,

дума про лучшую долю утешит.

Это, по-видимому, соприродное автору мироощущение порой отливается в совершенно выдающиеся строки — эффект, что тебя ледяные пальцы берут за горло.

И в этот студень заживо впечатан

продрогшей вязью улиц мегаполис,

как загустевшей водки штоф початый,

как будто в смерти заживо по пояс,

как будто с жизни верхний слой соструган,

и голый нерв под ледяною розгой.

И я на это все гляжу с испугом

издалека, из Пруссии промозглой.

И все-таки сквозь этот мрачный, порой мизантропический фон прорываются оттенки лирической тоски, как будто давая представление о других возможностях и вариантах бытия: теплых, умиротворенных, ностальгических. Наибольшую полноту они приобрели в стихотворении “Берлин”. Здесь нет свойственной Петухову образной и ритмической усложненности, оно написано “пожиже”, чем прочие, и в нем есть ностальгическая нота, есть умиление. А кроме того, любой ретроспективный взгляд — лиричен и уже в силу этого обладает привлекательностью.

Был на логике грубой замешан

сам пейзаж, распростертый вовне:

этих крыш, безупречных скворешен,

черепичное море в окне,

этих улиц сырые ущелья,

помнить буду, пока не умру,

гиблый этот ландшафт всепрощенья

с неизменной пивной на углу.

Ибо с детства всю знал наизусть я

от восторгов до мелких обид

малокровную жизнь захолустья,

пролетарской окраины быт.

Мне это понятно — этот взгляд, этот голос, сообщающий: я здесь рос и видел эти картины, и в итоге — я сам часть этого пейзажа. И мне кажется, что именно здесь выход из тупика, в который порой сам себя загоняет поэт. Он уже отработал, многообразно и искусно отразил свою мрачную рефлексию, очевидно осознавая, что четкой новой идеи поэзия дать не может, что она не предполагает ревизии ценностей этических, но иногда способна взглянуть на них под другим углом.

Матовый серо-жемчужный свет,

точно “Роллс-Ройс” в третьяковском пассаже,

одновременно — районных газет

кегль мелкозернистый в пейзаже.

То, что гранитной коросты поверх

набрано им, — не для прочтенья,

для расширенья в сознаньи прорех,

для помутненья его, помраченья!

Света дневного смешения с тьмой,

архитектуры с дремучей чащей!

С целью слияния переводной

Музыки с живописью звучащей.

Если ты понимаешь, что набрано “поверх гранитной коросты” нашего существования, это знание и служит для расширения прорех в сознании, сквозь которые на нас льется свет инобытия.

Как некогда точно отметил Бродский, у каждого поэта есть свой пейзаж, к которому он навязчиво возвращается. Это некая матрица, колыбель мироощущения, с которой автор связан пожизненно. У Ахматовой — садовая аллея, у Мандельштама — колоннады петербургских дворцов. Для Петухова таким визуальным рефреном является городская окраина, рабочий пригород с заводскими корпусами, задымленным небом, местность, населенная суровыми пьющими пролетариями. И это взгляд человека, выросшего в этом пейзаже, но “чуждого языку их и нравам”: “Себя ощущаешь, в предместьях с толпой / мешаясь, чужим, / во рту горьковатый осадок, тупой / на сердце нажим”.

В современности параллелей Петухову я не вижу, их нелегко отыскать и среди предшественников. Неявно, по касательной его поэтика отражает то, что сделали Мандельштам и поздний Заболоцкий. Ощущается, что автор “Соло” внимательно прочел наш XIX век и Бродского. Но в целом, все влияния до мельчайших частиц растворены в стихе Петухова.

Поэтика “мрака и неприятия” — особая, отдельная и неповторимая — уже автором создана, воплощена детально и подробно. Она способна, я так надеюсь, эволюционировать, изменяясь вместе с ощущениями и взглядами автора, и в то же время не сдавая своих высот техники и звука.

Напоследок повторю: реакция поэта на мир такова, что ему, в общем, в этом мире немногое нравится. В общем, этот мир не хорош и, если не уродлив, то во всяком случае не гармоничен. Из этого вырастает поэзия Петухова. Описание дисгармонии и несогласие с ней, запечатление этого разлада языком чрезвычайно пластичным, сложным и ярким — это и есть суть творчества поэта. Это оригинально и ни на кого не похоже — это виртуозность и отчаяние одиночки.

Евгений РЕЙН

Травелог с фокусами

Сергей Носов. Франсуаза, или Путь к леднику. М., «Астрель», 2012, 380 стр.

…В Индию духа купить билет?

Н. С. Гумилев, «Заблудившийся трамвай»

Сергей Носов — писатель уже прочно известный, особенно в Питере, чьим иронично-интеллигентским духом пронизаны все его книги. И вообще, как ни посмотри, — писатель «питерский». Отличиями носовской прозы традиционно считались виртуозная работа с языком, тонкий человеколюбивый юмор, населенность романов различными эксцентриками с творческими склонностями, сюжетная многослойность и игра с читателем — калейдоскоп достоинств. Тем больше удивились те, кто, прежде чем взяться за собственно «Франсуазу…», решили ознакомиться с критической рецепцией нового романа. Из весьма язвительной рецензии Павла Успенского [1] можно было сделать вывод, что Сергей Носов удивительным образом изменился и написал неудобоваримую чушь. Еще не ознакомившиеся с романом критики встревожились, но действительность оказалась радужнее, тем более что чуть позже появились и другие рецензии — в частности, в «Афише» — Льва Данилкина («в „Франсуазе”, модель композиции <...> можно выставлять в литературном музее в качестве наглядного пособия по сочинению идеальных романов» [2] ). Сейчас ситуация прояснилась: «Франсуаза…» побывала в шорт-листе «Национального бестселлера», значится в коротком списке «Большой книги» и длинном «Русского Букера», что подтверждает мастерство Носова, ибо роман действительно не бессмысленный, увлекательный и парадоксальный. И все характерные для произведений Носова достоинства в нем ощутимо присутствуют.