Новый Мир ( № 12 2012) - Новый Мир Новый Мир

Несмотря на то что сборник написан разными (порой очень разными) людьми, книга воспринимается как цельное исследование, но, возможно, именно эта монолитность является одновременно и главным недостатком энциклопедии. Предисловие составителя напоминает о том, что “вольный, искренний рассказ об эпохе подчас лучше передает ее суть, чем десяток анемичных монографий”. Но при погружении в чтение сборника все больше усугубляется ощущение двойственности этих описаний, выстраивающих странную мифологию превосходства нас сегодняшних над нами тогдашними — преимущество “культурного комфорта” перед “голодной пустотой”. Отчаянная попытка доказать самим себе, что мы наконец разобрались в том, чем была советская эпоха, не раз оборачивается в “Vita Sovietica” набором стереотипов. Слишком часто СССР здесь анализируется из окололиберального идеологического пространства, уходящего корнями в начало 90-х. На смену старому мифу быстро пришел новый. Порой слог этого “искреннего рассказа” просто пугает неотличимостью от стиля газетной статьи времен победы над ГКЧП: “Они насилуют все население, повергают общество в страшное бедствие, превращают его в армию заключенных…” (М. Бараш).

Но нет, в целом “Vita Sovietica” далека от антитоталитарной агитки, ведь авторы на себе ощущают столкновение мифологий: “Считаю слово совок стилистически и интонационно вполне совковым, даже квинтэссенцией совковости” (М. Эпштейн); “Мучительно тошно за то, что нас теперь окружает” (Д. Бавильский); “В нынешнем мире, где почти не осталось ничего советского, самое советское — это я… И нельзя сказать, что я в себе это люблю” (М. Эпштейн); “Это не здесь и тогда и не там и теперь , это — здесь и сейчас ” (А. Лебедев).

Было бы безрассудством утверждать, что легко описать советскую жизнь без всякой примеси мифа (тем более — в жанре эссе). Но кажется, что монохромия, а не ожидаемая пестрота этого словаря оказалась предопределена тем, что он создавался в призме “эмигрантской оптики”. И дело здесь вовсе не в том, что большинство авторов сборника, включая составителя, живут за пределами России, а в ощущении пространственной, а не временной отстраненности их языка. Этот путь, несомненно, имеет свои особенности и даже преимущества, но он никак не способен заместить “неэмигрантский взгляд”, для которого антитеза советское/несоветское никогда не представала как фундаментальная. При чтении слишком часто возникает ощущение, что противопоставление рязанского бухгалтера и брокера с Уолл-стрит имеет большее отношение к досоветской антиномии Обломов/Штольц , чем к холодной войне, а в основе самих воспоминаний об ушедшей эпохе скрываются не столько социально-политические сюжеты, но прежде всего экзистенциальное различение детства и недетства , молодости и старения (явно выраженное, кажется, только в главах, написанных А. Чанцевым).

The Letters of Samuel Beckett: Volume 1, 1929 — 1940, “Cambridge University Press”, 2012, 882 p.

Это может показаться невероятным, но первый том академического собрания писем Беккета был опубликован лишь в 2009 году — через двадцать лет после смерти писателя (в 2012 году вышло седьмое издание этой книги). До этого времени появлялись лишь отдельные эпистолярные эпизоды, и единственным исключением стала изданная в 2000 году переписка с режиссером А. Шнайдером. Впрочем, ситуация проясняется, когда в предисловии к первому из планируемых четырех томов сообщается, что в это объемное собрание войдет лишь небольшая часть найденных писем Беккета — 2500 из более чем 15 000 (!) сохранившихся посланий. Уместно вспомнить о том, что сам автор заявлял о неприязни к эпистолярному жанру.

Прежде всего, письма интересны как документы, фиксирующие этапы работы над художественными текстами: многие из них содержат первые редакции стихотворений и изобилуют подробностями, связанными с написанием романов и новелл (любопытно замечать фразы, которые десятилетия спустя возникнут в пьесах); конечно же, они сообщают массу биографических подробностей (вдвойне интересных, учитывая, что на русском языке до сих пор отсутствует сколько-нибудь полное исследование о жизни Беккета); а также письма содержат массу впечатлений от прочитанных книг, увиденных картин, прослушанных композиций, просмотренных кинофильмов и спектаклей, заведенных знакомств и посещенных стран (в Англии он проходил двухлетний курс психоанализа, во Франции тесно общался с “кругом Джойса”, в Германии застал нацистское вмешательство в культуру).

Открывая первый том писем Беккета, можно ожидать столкновения с языком его ранних романов, стихов и эссе — вычурно-эстетским, пышным словом, переизбытком аллюзий и сложных метафор. Письма молодого Беккета действительно демонстрируют его феноменальную эрудицию, тягу к цитатам и мышлению аналогиями, но все же они не идут ни в какое сравнение с его ранними художественными опытами. Лишь те из них, что написаны не самым близким знакомым, могут напомнить “околоджойсовскую” писательскую манеру. Большая же часть посланий, и прежде всего, те, что адресованы ближайшему другу — поэту Томасу Макгриви, напоминают стиль раннего Беккета разве что язвительными шутками. Подавляющее большинство из них, особенно те, что написаны в период, когда Беккет не имел средств для эмиграции во Францию, нарочито хмуры и переполнены отнюдь не джойсовскими словесными играми, а скорее — кафкианскими жалобами: “Даже попытка написать простейшую фразу приносит мне мучения”; “Старая история — пафос и пыл отсутствуют или фальшивы, а в остатке в лучшем случае — ловкое словосплетение, но никак не поэзия”; “Прости мне это бесцветное письмо, но другого у меня бы не получилось”. Должно было пройти более десяти лет, чтобы Беккет заложил принцип фиаско в фундамент своего художественного стиля.

Кстати, поразительно, что Кафка оказался единственным из трех столпов модернизма, о ком Беккет никогда не написал даже короткого очерка (в первом томе писем нет ни одного упоминания его имени), а при всем внимании к текстам Джойса, самым объемным из беккетовских эссе осталась статья о Прусте. Впрочем, в своих письмах в период работы над ней Беккет отзывался о писателе совсем не в тех доброжелательных выражениях, которые вошли в опубликованный текст: “Пережеванное искусственной челюстью „Мадлен” выпорожнено из страдающего резью брюха”.

Действительно важным представляется тот факт, что англо-французское “двуязычие” Беккета гораздо раньше начало проявляться в письмах, чем в художественных текстах. Можно с уверенностью утверждать, что мыслить на французском Беккет был способен уже в первой половине 30-х годов, и, пусть с большой долей осторожности, эти письма можно назвать пролегоменами будущих художественных текстов. И все же в большей степени здесь, как и в случае ранних прозаических и поэтических опытов Беккета, стоит говорить не о “двуязычии”, а о “многоязычии”: написанные на английском письма часто содержат вставки на итальянском, латыни, немецком, французском и даже контаминации из разных иностранных слов.

Учитывая, что в русскоязычной версии эпистолярное наследие Беккета представлено двумя крохотными эпизодами: эссе, адресованным А. Кауну (известным как “Немецкое письмо 1937 года”) и коротким посланием В. Гавелу, великолепное английское издание сегодня оказывается едва ли не единственным шансом познакомиться с текстами писателя, не предназначавшимися для публикации. И это только начало: уже вышел второй том писем, охватывающий самый активный период творческой деятельности Беккета (1941 — 1954 гг.).

Мартин Хайдеггер. Гераклит. Перевод с немецкого А. П. Шурбелева. СПб., “Владимир Даль”, 2011, 512 стр.

Формулировка проблемы бытия, несомненно, представлялась Хайдеггеру делом первостепенным и куда более важным, чем исход Второй мировой войны. Через три месяца после Сталинградской битвы он открывает летний семестр в университете Фрайбурга лекциями о Гераклите, продолжающими исследование дометафизической философии, начатое в курсе о Пармениде.

Книга, название которой может показаться “узкотематическим”, в действительности является важнейшей для понимания большинства философских работ Хайдеггера, и прежде всего, его тезиса о забвении бытия . Повсеместное (от Платона до Ницше) вытеснение мысли о бытии вниманием к сущему могло быть проблематизированотолько через обращение к досократической греческой мысли (“началу западного мышления”). И пожалуй, ни в одной другой работе Хайдеггера этот вопрос не поставлен столь ясно: “Не получается ли так, что всякое мышление может быть мышлением только в том случае, если прежде его затронуло само бытие?”