Человек маркизы - Ян Вайлер

волосы. Ему трудно давалось говорить об этом, но потом он всё же решился. Он ведь и без того уже многое мне сказал.

– Я и по сей день считаю, что другого я не заслужил. Я всё это заварил, я и должен был расхлёбывать. Было бы неправильно, если бы я потом просто вёл успешную приятную жизнь. С другой женщиной, где-нибудь с хорошей работой. Я согласился, что этот склад с этими маркизами и болтами, со старым «комби» должны стать моей жизнью. Я должен делать это до тех пор, пока больше не останется маркиз.

– Или болтов.

– Да. Совершенно верно, деточка.

Мы свернули во двор.

– Вот и договариваешься с собой. Это долго. Но когда-то всё принимаешь. Может, даже становишься счастлив. Или хотя бы доволен своей жизнью. В конце концов, я ведь ничему не учился. У меня есть только я сам и эта жизнь. И все годы это как-то ладилось.

– Пока мама не позвонила тебе насчёт меня.

– Да. Она сочла, что уже пора нам и познакомиться. Прежде всего после того, что ты сделала. Деяние, которое никто не мог понять.

Он этого не сказал, но я мысленно добавила: «Так же, как у тебя, папа».

– Я очень рад, что ты была у меня, – сказал он уже после того, как мы остановились перед складом. – Правда очень рад.

Он отстегнулся. Но у меня был ещё один вопрос:

– Когда мама тебе позвонила, это был ваш первый контакт после всех этих лет?

Мой отец улыбнулся и сказал:

– Нет, отнюдь нет. Обычно мы созваниваемся раз в год. Всегда первого августа.

День сорок четвёртый

Они созванивались в мой день рождения. И тогда мама сообщала Рональду Папену все важные события моего очередного года жизни. Не знаю, что она ему при этом рассказывала и насколько он был в курсе. Или то была лишь тупая заведённая формальность. И тосковал ли он по своему единственному ребёнку, отцом которого ему никогда не разрешалось быть.

В любом случае я была для него куда менее смутной, чем он для меня. И когда сегодня я оглядываюсь назад, я ощущаю это как несправедливость. Мы потеряли почти полтора десятилетия. И позднее не наверстали то время. Мы были тогда не как отец и дочь, мы навсегда остались чужими печальным, но совершенно единодушным образом.

Разумеется, я познакомилась с ним за те шесть недель летних каникул 2005 года. Я узнала Рональда Папена и многие его очаровательные свойства. Мне нравилось, как он меня слушал. В его взгляде лежало не только любопытство или предвестие его, то есть интерес. Он часто смотрел на меня так, будто пытался совершенно серьёзно выслушать научный доклад. Разумеется, его мир был бесконечно далёк от моего. Он и моё желание однажды сходить на The Dome тоже мог бы пропустить мимо ушей. Но он спрашивал потом, что это такое, и я, дико жестикулируя на пассажирском сиденье, оглашала ему это, а он, кивая, ехал по Хамму. Под конец он сказал «неслыханное дело» или «ну ты подумай только!» И в этом не было ни следа иронии.

Я знакомилась с ним, когда мы сидели у реки Эмшер, ели бутерброды с сыром, и он мне рассказывал историю вупперской орхидеи, которая цветёт на всех речушках и каналах розовым цветом, вытесняя все местные виды. Я знакомилась с ним, когда вечером ещё раз шла в туалет и видела, как он лежит на диване, спящий, с книгой на носу. Когда я потом скользнула к нему, чтобы выключить у него свет, он убрал книгу с лица и сказал: «Ты смотри-ка, я и правда задремал. Так, конечно, мир не спасёшь».

Я знакомилась с ним, когда он мягко ругал свою старую машину или обнаруживал, что кто-то в супермаркете сделал перестановку и теперь невозможно найти равиоли. Это был один из немногих случаев, когда у меня складывалось впечатление, что он испытывает стресс. Я знакомилась с ним, когда мы сидели в нашем Бич-Клубе и он пытался объяснить Ахиму, что понятие «отец земли» не имеет ничего общего с выдающимися фертильными способностями главы государства.

Я знакомилась с моим отцом, когда он, разбитый, но не сломленный, возвращался из своего одинокого рейса продаж и когда он весело, а то и в эйфории, помечал в гроссбухе заключённые договоры. В конце я знала даже печальную историю жизни Рональда Папена. Только моего отца я ощущала редко, поскольку эту роль он играть не любил. И я думаю, что и не хотел. После стольких лет отсутствия в жизни его дочери упасть как концертный рояль с пятого этажа и после удара просто продолжать играть там, где перестал четырнадцать лет тому назад, было бы невозможно.

И мы наслаждались друг в друге не большими патетическими жестами воссоединения семьи, которое ведь вовсе и не состоялось, а моментами тихого согласия, какое бывает только между родителями и детьми: краткие прикосновения, взгляды, взаимопонимание людей, имеющих много общих генов. Но мы не говорили об этом. Он не обнимал меня. И я его тоже нет, потому что к этому у нас не было привычки.

Его жизненная исповедь, которую я по сей день вспоминаю в связке с берегом Рура в Мюльхайме, глубоко меня тронула. Он был мне так близок в своём покаянном признании, что я чувствовала его слова воплотившимися во мне. Я была как Рональд Папен. Только он принимал наказание за свои действия. Более того: он объявил наказание частью своей идентичности.

Вечером я его спросила, что он собирается делать, когда склад опустеет. Мы с ним как раз там наводили порядок и готовили тортеллини из пакетика. Он предложил мелко искрошить колбаску и добавить туда, но это оказалось не так вкусно, как мы ожидали. Он рубил эту колбаску своим тупым кухонным ножом и сказал:

– Понятия не имею. Тогда я тоже буду пустой.

– Ты мог бы путешествовать.

– Я и так путешествую уже четырнадцать лет.

– Но ты мог бы выезжать и за пределы Рурской области.

– Разве что поехать на Камчатку. – Он на мгновение замер, потом отложил нож, пошёл к своей полке, нашёл пластинку и крикнул: – Я это так давно не слушал. Манфред Круг и гениальный Гюнтер Фишер.

Он вынул пластинку из конверта и поставил её.

Когда приходит отпуск

То есть одна проблема

Что нам с нею делать,

Куда податься нам?

Поеду-ка на сей раз на Камчатку