Лабиринт - Яэко Ногами

мать; от бабушки она унаследовала изумительную красоту и изящество. Жили они с бабушкой отдельно от отца. К Миоко был приглашен репетитором Кира — бедный студент, их земляк и дальний родственник. Дед его в десятом году 60 примкнул к Сайго Такамори 61, и после его поражения семья их впала в немилость и разорилась.

Бабушка благоволила к Кира и, возможно, своим ласковым отношением к нему хотела загладить тот холодок, с которым его принимали в доме ее сына. Впрочем, ей как будто нравился этот способный, подающий надежды молодой человек с приятным лицом и благородной осанкой. Неизвестно, в ком из молодых людей раньше заговорило чувство и умышленно или невольно бабушка содействовала сближению двух потянувшихся друг к другу молодых сердец, но во время летних каникул она потихоньку стала приглашать Кира к себе на виллу в Хаконэ. Бабушкино’ покровительство обнадежило влюбленных. Они знали, что отец и мачеха Миоко будут решительно против их брака, и рассчитывали лишь на бабушку как на свою несомненную союзницу.

Но когда Миоко начали сватать за виконта Ато, самой безжалостной к влюбленным оказалась бабушка. Она считала, что любовь — это одно, а брак — другое, и была непреклонна в своем суждении. Оно стало символом ее веры с тех пор, как сама она была выкуплена, и в этом она все больше убеждалась на протяжении всей своей жизни. Она прекрасно знала, что женщина не всегда делит ложе с тем мужчиной, которого она любит, и старалась внушить это внучке. Готовая умереть от горя, Миоко заливалась слезами, а бабка уговаривала ее, словно капризного ребенка: «Ничего, стерпится — слюбится. Закроешь глаза — и черт за ангела сойдет».

У бабушки было удивительно молодое лицо с гладкой, нежной кожей. Коротко подстриженные серебряные волосы, которые она никогда не красила, а лишь каждое утро до блеска мыла яичными белками, только подчеркивали благоухающую свежесть ее лица. Но когда она начинала уговаривать Миоко, ее красивое лицо становилось лукавым и зловещим, как у старой ведьмы. Однако самым страшным было то, что уговоры бабушки, подобно семенам ядовитого растения, начинали пускать корни в душе Миоко; ей казалось, что они, как тушь для татуировки, постепенно проникают под кожу, оставляя несмываемые следы на теле и на сердце. Сначала это потрясло ее. Она показалась себе грязной, мерзкой, чуть ли не преступной. Но чем больше Миоко старалась избавиться от злых чар, тем больше им поддавалась. Она ложилась спать, а в ушах ее неумолчно звучал шепот бабки. Она начинала грезить, но грезы ее были подобны сладостным видениям курильщика опиума...

Слух о том, что лишившийся работы Кира поступил в Каучуковую компанию и уехал на Целебес, оказался ложным. Как только наступала ночь, он снова в грезах являлся к ней. В темноте она ощущала его дыхание, запах его кожи и в его объятиях забывала обо всем. Она дарила ему все ласки, какие только подсказывало ей воображение.

Миоко была замужем за одним, а мысленно принадлежала другому. Через два года после замужества у нее родился сын Тадафуми, но только она знала, кто был подлинным отцом ребенка, ибо только она знала, кому предназначались ласки, которые она расточала в своих грезах. Вместе с тем она становилась все более покорной, ласковой и преданной женой того мужа, с которым проводила день: красивого, богатого, глупого, способного думать только о маджане, о гольфе, о еде и вечно ссорившегося с управителем из-за карманных денег.

Большой парк спускался к пруду, на который зимой слетались дикие гуси и утки. Среди старых сосен цвели белые магнолии. Потеряв надежду настроить цудзуми, Миоко отложила его и вышла на террасу. Поток весенних солнечных лучей ударил ей в лицо, и она невольно зажмурилась. Она застыла у окна, любуясь только что распустившимися крупными цветами магнолии,— в голубом сиянии дня они казались вырезанными из слоновой кости. Миоко позвала горничную, спросила, отнесла ли она чай с печеньем Тадафуми, велела и себе подать чай в его комнату. Для Тадафуми комната была отведена на первом этаже пристройки европейского типа, выходившей окнами в парк. Постукивая каблучками по каменным плитам дорожки, Миоко шла нарочито медленно, точно ей хотелось подольше полюбоваться живой изгородью с желтыми, похожими на золотые шары, цветами. Подойдя к стеклянной двери, она по своему обыкновению стукнула один раз. На террасу тотчас же выбежал Тадафуми. Рот у него был набит печеньем. Увидев мать, мальчик просиял. Урок уже закончился, но Сёдзо, сидя за столиком, на котором стоял поднос с чайным сервизом, все еще перелистывал английскую грамматику, лежавшую у него на коленях.

— Мама будет с нами пить чай! — радостно воскликнул Тадафуми, обращаясь к учителю.

Они уселись пить чай втроем. Это случалось нередко. Считая, что сейчас самый удобный момент, Сёдзо сообщил виконтессе о своем намерении съездить домой, на родину, о чем он предварительно уже договорился со стариком Окамото. Зимой его старшего брата посадили в тюрьму. Сёдзо получил от дяди уже второе письмо, в котором тот просит его приехать.

— А долго вы собираетесь там пробыть? — спросила хозяйка.

— Думаю, что семейные дела много времени не потребуют.

Он не стал говорить, в чем именно состоят эти дела, зато подробно рассказал о рукописях, с которыми хотел познакомиться.—Не знаю, удастся ли справиться с этим за две недели, но я постараюсь вернуться в срок.

— Признаться, все это меня не очень радует. Близятся экзамены, а из-за больших пропусков в занятиях Тадафуми потерял много времени зря. Я, разумеется, сочувствую и вам...

— Да, к сожалению, пришлось прерывать занятия.

— И на этот раз перерыв будет особенно длительным.

Поднеся ко рту белую фарфоровую чашку с золотым ободком, Миоко с нескрываемой досадой смотрела на молодого учителя своими прелестными глазами. Может быть, ее действительно огорчало, что нарушаются занятия сына, а может быть, это было нескрываемой жалобой — она как будто хотела сказать, что сама будет без него скучать. Но она, конечно, ни словом об этом не обмолвилась, да и вряд ли думала, что это действительно так. Ее беззастенчивый, упорный взгляд проникал Сёдзо в самую душу. Внезапно волнение охватило его, сердце забилось, как птица в силке. И, как всегда в такие минуты, он не смел поднять на нее глаза.

Наконец Миоко перестала смотреть на него и обратилась к сыну, который тем временем уселся верхом на подоконнике. Она надеется, что он и без учителя будет усердно заниматься, а тот, когда вернется,