Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

так же, как они, впряглась носить тела и закапывать покойников. Свои хоронили своих же. Ее отличали не только рост и телосложение, но и периодически произносимые, нет, даже не команды, а ободряющие окрики. В той ситуации, когда страшнее и ужаснее работы нельзя было и придумать, она по-своему старалась их поддерживать и ободрять:

– А ну, не грустить, бабоньки! Не вешаем носы! Пока мы их, а не они нас хоронят. Надо ж понимать, что живы мы. Живы! Давай-давай, сердешные, плотнее укладывай. Присыпайте известью, присыпайте. И сверху землицей. Наша землица, родная. Она и укроет, и сохранит. А коли суждено нам всем в нее полечь, так на то, значит, воля судьбы. Все одно из нее, родной, вышли мы и в нее, родимую, и ляжем.

Покрикивая и подсказывая, она одна руководила двумя большими группами женщин – заключенных лагеря, которые почти закончили эти своеобразные похороны. Она не заметила, как сзади тихо, беззвучно усмехаясь, подошли усташи. Бранко Вёрёш улучил момент, когда Людка, стоя спиной к нему, оказалась на самом краю оврага и оттуда показывала, куда переложить последние тела. Он размахнулся и с силой пнул ее в спину ногой. На его удивление Людка от мощного удара не упала, а развернулась от этого пинка вокруг себя.

– Ах ты ж, гад! – выкрикнула она и плюнула в сторону удивленного и оттого еще больше разозленного надсмотрщика.

– Биться решил, подонок? Ну давай-давай, иди ко мне! Я тебя приласкаю. – Широко улыбаясь, она двинулась прямо на хорвата.

Тот, не ожидая такого поворота, суетливо выдернул из-за пояса дубинку и изо всех сил саданул женщину. Она же ловко и совсем легко уклонилась от удара и через мгновение схватила его в свои мощные объятия. Развернулась на пятках и швырнула совершенно опешившего охранника в яму. Тот неуклюже шлепнулся в самую середину и попытался вскочить на ноги, но тут же провалился по пояс меж присыпанных землей и известью тел. Он взвыл и начал вовсю крыть ругательствами Людку и весь белый свет:

– Тварь! Сука! Убью курву драную! Кожу сдеру живьем, гадина! Хватай ее, Мирко! Хватай! Сюда ее бросай, вниз!

Растерянный напарник попытался схватить ловкую бывшую циркачку, но она успела перехватить его руку, и тот полетел вслед за своим начальником. Все прекратили работу и с замиранием сердца, открыв рты, смотрели на этот смертельный бой гладиаторов. Было совершенно ясно, что живой из него не выйти той, что так неожиданно начала эту схватку. Людка не стала дожидаться, пока немка, все это время стоявшая в стороне и курившая папироски, кутаясь в плащ-накидку от промозглого дождя, вытащит свой «Вальтер» и разрядит ей в голову. Она сиганула сверху на пытавшихся выбраться усташей, материвших ее теперь на два голоса.

– Прощайте, девки! Не поминайте лихом! А помяните рабу Божью Людмилу… Э-э-э-э-у-у-ух!!!

Люська ловко подпрыгнула и всей своей крупной фигурой накрыла обоих надсмотрщиков. От удара ее тела оба провалились по грудь в кровавую гниющую массу мертвых людских тел. Немка отбросила сигарету и, выхватив пистолет, уже мчалась к краю обрыва, целясь и скидывая предохранитель. Внизу в грязи, земле и известке возились два бесформенных тела. Третье лежало рядом без движения. Один из усташей неудачно свалился вниз, а затем получил смертельный удар прыгнувшей сверху женщины, переломившей ему шейные позвонки. Парализованный, он безуспешно силился сделать вдох, но этого не удавалось из-за характера полученной травмы, которая, как пишут в официальных документах, «была несовместима с жизнью».

Бранко Вёрёш сопротивлялся изо всех сил, пытаясь задушить строптивую гимнастку. Он выронил при падении свою дубинку и теперь орудовал выхваченной из кармана губной гармоникой, нанося ее металлическим углом точные удары в висок девушки. Людка как будто не замечала эти ссадины и молча давила его короткую мясистую шею, пытаясь добраться до кадыка, чтобы сломать его. Кровь заливала ее пробитый левый глаз, но даже в одном зрачке женщины коварный усташ ясно видел свою неминуемую погибель. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь не только точнее и глубже ранить нападавшую, но и выбраться из затягивающей его вниз братской могилы, однако удары его становились все слабее и реже, глаза закатились, и последний хрип вылетел из раскрытого рта, полного золотых коронок. Люська, почувствовав победу над своими обидчиками, ликующе задрала голову и закричала:

– Ура-а-а! Девки! Побе-е-е….

Грохнул пистолетный выстрел, отскочившим от дна оврага эхом вернулся наверх, оглушив всех стоящих и окаменевших от происходящего женщин. Люську качнуло, и она, печально и низко взвыв, ткнулась лицом в поверженного Бранко. Дернулась и затихла.

Немка внимательно оглядела сверху картину боя и покачала головой, выругавшись:

– Кретины. Сволочи и скоты! А ну-ка убрать всех. Закопать! Быстро! Закончить работу и строиться!

Акулина и еще две женщины, стоявшие ближе всех на краю ямы, быстро спустились вниз и аккуратно перевернули Люську. Она лежала, улыбаясь широкой открытой улыбкой с распахнутыми серыми ясными глазами, и видела нечто тайное и прекрасное, что никто из оставшихся на земле не мог увидать.

– Наверное, Андрюшу своего встретила, – вымолвила пожилая тетка, спустившаяся вместе с Акулиной.

Она знала Люську чуть дольше, так как именно с ней ехала в том злополучном поезде, разбитом и захваченном немцами. Она сложила руки убитой крест-накрест на груди и незаметно быстро перекрестила ее: лоб, живот, правое плечо и левое. Что-то тихо прошептала похожее на молитву и прикрыла единственный уцелевший в схватке глаз рукой. Усташей никто не стал переворачивать. Санька Колесникова, мать Гали, ткнула в них по очереди лопатой, чтобы убедиться, что они мертвы, и принялась забрасывать их землей с известкой.

И только Акулина вдруг заметила в правой руке задушенного Вёрёша, лежащего с выпученными налитыми кровью глазищами и высунутым синим языком, блестящий предмет, покрытый кровью и клоками Люськиных волос. Это была та самая роковая гармоника, которая досталась Лёньке после отравления немцев у них в хате, а потом спасла их от этого, лежащего здесь с разбитой и распухшей мордой, садиста-усташа.

Она выдернула музыкальный инструмент, который едва не стал орудием убийства, отерла его о плечо хорвата и проворно спрятала за пояс юбки. Женщины быстро забросали землей всех троих и выбрались по скользким и мокрым от льющего осеннего дождя склонам оврага наверх. Недовольная, промокшая и начинающая подмерзать немка-надсмотрщица выругалась и ударила по спине каждую из трех женщин своей длинной тонкой палкой, похожей на хлыст для управления лошадью.

Под продолжавшим оплакивать погибших и всех страждущих людей ливнем скорбная процессия, лишившаяся веселой и доброй Люськи-хохотушки, возвращалась в лагерь. Об убитых усташах никто не сожалел. Ни немецкое начальство, ни собратья,