Пржевальский - Ольга Владимировна Погодина

«1 января 1878 г. В горе великом встречен был новый год! Возврат, с одной стороны, болезнь — с другой, разные мелкие неприятности от своих спутников, — все это сгустилось вместе и тяжелым бременем лежит на душе.

Дай бог, чтобы наступающий год был для меня более счастлив, чтобы прихотливая фортуна снова начала мне покровительствовать и дала возможность закончить успешно предпринятую экспедицию. Не мало трудов и здоровья принесено уже мною в жертву заветной цели; пусть же такая цель будет вполне достигнута, не ради пустой славы, но для пользы науки…

Сюда, счастье, сюда, сюда!»

Месяц шел за месяцем, а лечение не приносило облегчения. Мало того, заболели Эклон и еще двое казаков, правда, в более легкой форме. Доктора сказали, что причина болезни спутников Пржевальского — якобы то, что они постоянно смотрели на его мучения (то есть психосоматика). Учитывая, что в зайсанской аптеке не было даже мыла и его пришлось ждать три недели, неудивительно, что диагноз мог быть под стать лекарствам. Впрочем, и позже, уже в Петербурге, доктора назовут причиной болезни Пржевальского нервное расстройство вследствие переутомления. Я не медик, но посмею предположить, что причиной болезни Николая Михайловича и его спутников была банальная чесотка, что очень вероятно, учитывая полное отсутствие гигиены.

Тем временем, лишенные строгого начальника, казаки начали вести себя скверно и пьянствовать. Только к марту болезнь, наконец, стала утихать, хотя не прошла совсем. Пржевальский уже мог охотиться и с нетерпением рисовал планы возвращения, хотел выехать в начале марта понаблюдать за пролетом птиц, но его все время что-то задерживало. Раздраженный и от болезни, и от сидения в Зайсане, Пржевальский прогоняет своего спутника Чебаева, на которого раньше очень полагался.

«18 марта. Завтра, наконец, мы уходим из Зайсана. Радость неописанная. Избавляемся мы, наконец, от тюрьмы, в которой сидели целых три месяца. Такого трудного времени еще не было в моей жизни: болезнь, казаки, местный люд — все собралось вместе. Немного можно сказать хорошего про любую из наших азиатских окраин, а Зайсан притом еще одно из самых худших мест, мною виденных в Азии.

Совсем собрались и уложились, как вдруг в 4 часа пополудни неожиданный сюрприз: получена эстафета из Семипалатинска. В ней меня извещают, что китайцы требуют от Колпаковского выдачи бежавших к нам дунган, иначе грозят вторжением своих войск; вместе с тем Кауфман и Полторацкий предлагают мне подождать с выступлением в путь до получения ответа на этот счет из Петербурга. Вот несчастье! Весьма возможно, что мы теперь и совсем не пойдем в Тибет. Между тем, все снаряжено и закуплено, денег истрачено многое множество. Не желая оставаться в Зайсане, я решил все-таки выступить завтра, но дойти только до деревни Кендерлык и там ожидать, что будет далее. Теперь я буду так же тревожно ждать, как некогда в саду алашанского князя перед выступлением в Гань-су».

Они выступили из Зайсана 19 марта, и Пржевальский все еще частично едет в арбе, а частично верхом. Несчастья продолжают следовать одно за другим: вначале фотоаппарат, выписанный из Петербурга, оказался испорченным, поскольку везший его полковник Ребендер провалился под лед на Иртыше; но это лишь небольшая неприятность. 25 марта 1878 года Пржевальского догоняет по-настоящему тяжелая весть:

«Глубоко тяжелую весть получил я сегодня телеграммою от брата из Москвы: 18 июня прошлого года моя мамаша скончалась. Полугодом раньше ее умер мой дядя. Невознаградимы для меня эти потери, понесенные в такой короткий срок. Если бы я не возвращался из Гучена в Зайсан, то о смерти матери не знал бы до окончания путешествия. Быть может, это было бы к лучшему. Теперь же к ряду всех невзгод прибавилось еще горе великое. Я любил свою мать всей душой. С ее именем для меня соединены отрадные воспоминания детства и отрочества, беззаботно проведенные в деревне. И сколько раз я возвращался в свое родимое гнездо из долгих отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласка и привет. Забывались перенесенные невзгоды, на душе становилось спокойно и радостно. Я словно опять становился ребенком. Эти минуты для меня всегда были лучшей наградой за понесенные труды…

Буря жизни, жажда деятельности и заветное стремление к исследованию неведомых стран Внутренней Азии — снова отрывали меня от родного крова. Бросалось многое, даже очень многое, но самой тяжелой минутой всегда было для меня расставание с матерью. Ее слезы и последний поцелуй еще долго жгли мое сердце. Не один раз среди дикой пустыни или дремучих лесов моему воображению рисовался дорогой образ и заставлял уноситься мыслью к родному очагу…

Женщина от природы умная и с сильным характером, моя мать вывела всех нас на прочный путь жизни. Ее советы не покидали меня даже в зрелом возрасте. Правда, воспитание наше было много спартанским, но оно закаляло силы и сделало характер самостоятельным. Да будет мир праху твоему, моя дорогая мамаша!

Если мне суждено довести до конца предпринятое путешествие, то его описание будет посвящено твоей памяти, как некогда при жизни я порадовал тебя посвящением моего первого путешествия в Уссурийском крае».

29 марта экспедиция подошла к деревне Кендерлык; здесь Пржевальского застал ответ на его запрос касательно продолжения экспедиции — и ответ неутешительный:

«Перед вечером получил от графа Гейдена телеграмму, в которой объяснено, что военный министр находит неудобным, при настоящих обстоятельствах, мое движение в глубь Китая. Теперь более уже невозможно колебаться. Как ни тяжело мне, но нужно покориться необходимости — и отложить экспедицию в Тибет до более благоприятных обстоятельств. Тем более, что мое здоровье плохо — общая слабость и хрипота горла, вероятно, вследствие употребления йодистого калия.

Пожалуй, что сам отказ идти теперь в экспедицию, даже болезнь и возвращение из Гучена случились к моему счастью. Больной теперь, я почти наверное не мог бы сходить в Тибет. Только сам я не хотел и не мог отказаться от мысли, хотя внутренне предугадывал неудачу».

Пржевальский подает рапорт в Генштаб с просьбой разрешить ему завершить экспедицию и возвратиться в Петербург по состоянию здоровья. Оставшись еще на день поохотиться на тетеревов (вот неугомонный!) он возвращается в Зайсан, за неделю распродает снаряжение и выезжает в Семипалатинск.

«31 марта 1878 г. Сегодня исполнилось мне 39 лет, и день ознаменовался для меня окончанием экспедиции, далеко не столь триумфальным, как мое прошлое путешествие по Монголии. Теперь дело сделано лишь наполовину: Лоб-нор исследован, но Тибет остается еще нетронутым. В четвертый раз я не могу попасть туда: первый раз вернулся с Голубой реки; второй — с Лоб-нора, третий — из Гу-чена; наконец, в четвертый раз экспедиция остановлена в самом ее начале.

Я не унываю! Если только мое здоровье поправится, то весною