Эра Меркурия. Евреи в современном мире - Юрий Слёзкин

 Кампания по борьбе с антисемитизмом была частью политики «коренизации» и «интернационализма». Между 1928 и примерно 1932—1934 годами партия требовала широкого использования «национальных языков», энергичного выдвижения «национальных кадров» и неустанного культивирования национальных прав, различий и особенностей. И снова евреи оказались в особом положении, поскольку — с точки зрения антисемитов, фило-семитов и некоторых евреев — их главной особенностью было нежелание иметь какие бы то ни было особенности, а их самым фундаментальным правом — право считаться образцово советскими и тем самым исключительными. До середины 1930-х годов «русский» и «советский» были единственными национальностями, которые считались неэтническими, то есть не имеющими политически значимой национальной формы. Обе исключались из сферы национальной политики, потому что определялись в классовых терминах. То же самое относилось и к большинству московских и ленинградских евреев, которые подлежали защите со стороны национальной политики, хотя явно в таковой не нуждались, и определялись в классовых терминах, хотя по определению классом не были. Они были национальностью без формы — кастой образцовых советских людей.

 Что все это значило и почему так получилось? Советская кампания против антисемитизма состояла из двух элементов: попытки преодолеть зависть и враждебность в отношении евреев и попытки объяснить, почему евреи занимают особое место в советском обществе. Два основных подхода заключались в том, что: А) евреи не занимают в советском обществе особого места и Б) евреи занимают в советском обществе особое место по причинам совершенно понятным и безобидным. Подход А подразумевал, что антисемитизм есть форма ложного сознания, унаследованная от старого режима. Подход Б исходил из того, что антисемитизм есть форма зависти, которую можно преодолеть, сочетая еврейскую нормализацию с аполлонийской модернизацией. Большинство советских авторов использовало оба подхода. Согласно Емельяну Ярославскому, пропагандистские домыслы о сверхпредставленности евреев в советском руководстве распространяются врагами революции. «Что им до того, что в Коммунистической партии, в которой один миллион триста тысяч членов и кандидатов, больше одного миллиона русских, украинцев, белорусов и других народностей неевреев!» Что же касается будущих руководителей, то «даже царское правительство допускало 10% евреев в высшую школу, а при Советском правительстве эта цифра едва достигла 13% в среднем по всем вузам». С другой стороны, согласно тому же Ярославскому, антисемитизм нельзя будет победить до тех пор, пока процент еврейских рабочих (который «все еще совершенно недостаточен») и еврейских крестьян (которые составляют «центр тяжести борьбы с антисемитизмом») не возрастет существенным образом.

 Ларин пошел намного дальше. Он тоже утверждал, что «от преобладания, переполнения, засилья» евреев среди советских руководителей «довольно далеко» — что даже странно, если учесть, что «в борьбе за свободу, за освобождение нашей страны от власти помещиков и капиталистов, от царизма, еврейские трудящиеся отдали больше своей крови» (чем «трудящиеся других народов»). Но главной целью Ларина было объяснить, почему евреи и в самом деле непропорционально представлены (19% процентов в 1929 году) «в аппарате общественных организаций» — включая «как выборных, так и наемных лиц правлений профсоюзов, губотделов, парткомов и т.п. органов». Причина, полагал он, состоит в том, что еврейский рабочий, благодаря особенностям своей прошлой жизни, благодаря дополнительным преследованиям и гонениям, которым он в течение многих лет подвергался при царизме, выработал в себе большее развитие особых свойств, пригодных для активных ролей в революционной и общественной деятельности. Это особое развитие некоторых черт психологического уклада, необходимых для роли вожаков, делало еврейских рабочих-революционеров более способными к выдвижению в общественной деятельности, чем русского рядового рабочего, жившего в совершенно иных условиях.

 Существовало, согласно Ларину, три основных объяснения этого явления. Во-первых, экономическая «борьба за существование» в перенаселенных местечках создавала людей необычайно активных, гибких и решительных. 

 Условия быта развивали в тогдашнем еврейском городском населении особенную, исключительную энергию. Когда такой человек делался фабричным рабочим, нелегальным революционером, или, после революции переезжая в Москву, делался работником наших учреждений и предприятий, он, конечно, своей энергией очень живо выдвигался. Тем более, что основная масса русских рабочих у нас была деревенского происхождения и потому особой способностью к систематической активности не отличалась. 

 Второй причиной возвышения евреев было их развитое чувство солидарности. При старом режиме еврейские рабочие подвергались дискриминации. 

 В силу такого особого дополнительного угнетения среди этой части еврейского народа развивалась особенно сильная солидарность, особенно усиливалась готовность к взаимной помощи и поддержке. А эта особенно сильная солидарность была необходима и в революционной борьбе, и в партийной работе, и вообще является основной классовой добродетелью пролетариата... Понятно, таким образом, что в общем потоке революционного движения еврейский рабочий должен был выдвигаться в революционный актив в гораздо большем проценте, чем какой он составлял во всем пролетариате страны в целом. 

 Третье преимущество евреев перед русскими заключалось, по Ларину, в их более высоком уровне культуры. Для евреев образование всегда было главным путем к освобождению. 

Десятки тысяч еврейской рабочей молодежи постоянно, годами, по ночам, сидели за книжкой, порываясь таким путем выбиться из тесного круга ограничений. Обычно это не удавалось... но приобретенная таким образом повышенная культурность шла потом на пользу в революционной борьбе. 

 Ничего неправильного в еврейских достижениях, согласно партийным идеологам (евреям или неевреям), не было, но существовала некоторая опасность, что при неограниченном росте они могут вступить в противоречие с принципом полного равенства наций и привести к взрыву антисемитизма. Меры, предложенные Лариным, не отличались от мер, предложенных Ярославским и всеми остальными: нормализация евреев (в особенности путем перехода к земледелию), модернизация неевреев (в особенности путем повышения уровня образования) и мощная разъяснительная кампания среди неевреев относительно превосходства евреев (в том смысле, что его не существует, или что оно существует по причинам одновременно основательным и временным).

 Меры эти замечательны тем, что две из них увенчались успехом. Проект нормализации евреев провалился, но публичная атака на антисемитизм и беспрецедентный рост количества рабочих мест и вузовских вакансий для тысяч аполлонийцев в период Первой пятилетки привели, судя по всему, к желаемым результатам. Возможно, конечно, что опасность была не так велика, как утверждал Агитпроп: по данным В. Измозика, только 0,9% писем, перехваченных ленинградским ОГПУ между мартом 1925-го и январем 1926 года (67 из 7335), содержали отрицательные отзывы о евреях. Вполне вероятно и то, что — особенно в прежней черте оседлости — традиционный антисемитизм, а также недовольство ролью евреев в Советском государстве существовали подспудно, лишь время от времени прорываясь сквозь официальные плакаты и запреты. Так или иначе, почти все авторы воспоминаний о жизни интеллигенции Москвы и Ленинграда 1930-х годов согласны, что в то время не существовало ни враждебности к евреям, ни обычая навешивать этнические ярлыки и выстраивать этнические иерархии. Даже с учетом ностальгического соблазна выдавать желаемое за действительное и того очевидного обстоятельства, что большинство мемуаристов — члены элиты, пишущие об элите, можно заключить, что новоиспеченная, самоуверенная, жизнерадостная и страстно патриотичная советская интеллигенция 1930-х годов содержала чрезвычайно высокий процент евреев и чрезвычайно незначительное количество их хулителей. Известный философ Виталий Рубин учился в одной из лучших московских школ. Больше половины его одноклассников были евреями.

 Понятно, что еврейский вопрос там не возникал. И не только в негативно антисемитском его смысле — он не возникал вообще. Все евреи знали, что они евреи, но считалось, что все относящееся к еврейству — это дело прошлого. Я вспоминаю свое отношение к рассказам отца о его детстве, о хедере и о традиционном еврейском воспитании как о чем-то канувшем в Лету. Ко мне все это отношения уже не имело. При этом, правда, не было никакого активного намерения отказываться от своего еврейства. Этот вопрос просто не стоял.