Эра Меркурия. Евреи в современном мире - Юрий Слёзкин

 Массовая миграция евреев в большие города, их особые отношения с большевизмом и их превращение в ядро новой советской интеллигенции не нравились тем, кто был против массовой иммиграции, не одобрял большевизма и не мог, по тем или иным причинам, присоединиться к новой советской интеллигенции. «Если бы ты видел сейчас население города, — писал в 1925 году один ленинградец знакомому в Соединенных Штатах, — какие попадаются жидовские физиономии, типичные, с пейсами с каркающим, икающим жидовским жаргоном». Три месяца спустя другой ленинградец писал в Югославию: «На панели публика в кожаных тужурках и серых шинелях, плюющая тебе в лицо семечками, и масса жидов, словно ты в Гомеле, Двинске или Бердичеве, с длинными пейсами и чувствующих себя совершенно дома». Те Же чувства испытывал москвич, писавший в апреле 1925-го в Ленинград: «В публичные места не хожу, также избегаю бродить по улицам из-за неприятности видеть жидовские хари и читать жидовские вывески. Скоро в Москве, или, вернее сказать, в Новом Бердичеве, русская вывеска будет редкостью. Эта госнация все заполнила, газет умышленно не читаю, литературы хамской тоже». Связь евреев с Советским государством была главной темой антиеврейских писем, перехваченных ленинградским ОГПУ в середине 1920-х годов. «Еврейское засилье абсолютное» (октябрь 1924); «вся пресса в руках евреев» (июнь 1925); «евреи большей частью живут великолепно, в их руках в данное время все, что торговля, что служба» (сентябрь 1925); «каждый ребенок знает, что Советское правительство является еврейским правительством» (сентябрь 1925). Некоторых представителей дореволюционной элиты, в частности, возмущало введение «антибуржуазных» квот в учебных заведениях и последующее возвышение еврейских иммигрантов в качестве новых культуртрегеров и «пролетарских» иконоборцев. В ноябре 1923 года искусствовед А. Анисимов писал своему пражскому коллеге: «Из ста экзаменующихся в Московском университете 78 — евреи. Итак, если русский университет теперь в Праге, то еврейский — в Москве». Отец студента, которого должны были «вычистить» за чуждое происхождение, писал родственнику в Сербию: «Павел и его Друзья ждут своей участи. Ну ясно, иерусалимские академики останутся, коммунисты, вообще партийные». А согласно жене профессора Ленинградского университета, «во всех учреждениях принимаются рабочие или израи-листы, интеллигенции живется очень тяжело».

 Михаил Булгаков, видевший в советской власти царство плебеев с «собачьими сердцами», считал, что евреи сыграли заметную (хотя определенно не главную) роль в том, что произошло с «великим городом Москвой». Как он писал в дневнике после публичного чтения «Роковых яиц» 28 декабря 1924 года на одном из светских «Никитинских субботников», «там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература... Эти "Никитинские субботники" — затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев». Неделю спустя он и его друг М. (Дмитрий Стонов, писатель и еврейский иммигрант из черты оседлости) посетили редакцию журнала «Безбожник».

 Тираж, оказывается, 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, входит, приходит; маленькая сцена, какие-то занавесы, декорации... На столе, на сцене, лежит какая-то священная книга, возможно, Библия, над ней склонились какие-то две головы.

 — Как в синагоге, — сказал М., выходя со мной...

 Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены.

 Партия относилась к подобным взглядам очень серьезно. Согласно записке Агитпропа в секретариат ЦК в августе 1926 года, представление о том, что советская власть мирволит евреям, что она «жидовская власть», что из-за евреев безработица и жилищная нужда, нехватка мест в вузах и рост розничных цен, спекуляция — это представление широко прививается всеми враждебными элементами трудовым массам... Не встречая никакого сопротивления, антисемитская волна грозит в самом недалеком будущем предстать перед нами в виде серьезного политического вопроса.

 Партия оказала некоторое сопротивление, и серьезным политическим вопросом (с точки зрения партии) волна эта так и не стала. Одним из методов борьбы был тайный надзор и репрессии. Большинство писем, перехваченных полицией (а их в 1924—1925 годах только через Ленинградское отделение политконтроля ОГПУ проходило около 1500 в месяц), сопровождалось «меморандумом» с именами отправителя и адресата и выдержками, представлявшими интерес для того или иного отдела ОГПУ. Все процитированные выше письма (за исключением письма Анисимова, полученного из другого источника) были переданы в Отдел по борьбе с контрреволюцией (КРО) или в Секретно-оперативную часть (СОЧ) на предмет принятия дальнейших мер. В марте 1925 года были расстреляны семеро русских националистов, выступавших (среди прочего) за ниспровержение коммунистически-еврейской власти и «переселение евреев на свою родину в Палестину».

 Другая — непоследовательная, некоординированная и более ли менее индивидуальная — стратегия заключалась в том, что видные руководители еврейского происхождения старались быть менее видными или скрывали свое еврейское происхождение. Троцкий утверждает, что отказался занять пост комиссара внутренних дел из боязни дать врагам советской власти дополнительное антисемитское оружие, а Молотов вспоминает, как после смерти Ленина новым главой Советского правительства (Совнаркома) был назначен Рыков, а не более компетентный Каменев, потому что «в то время евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны». Ни Троцкий, ни Каменев не считали себя евреями ни в каком смысле, кроме узкогенеалогического («этнического»), но, разумеется, именно узкогенеалогический смысл и был основным (а после введения в 1933-м паспортной системы, более или менее обязательным) в советской «национальной политике». Когда в 1931 году Молотов запросил справку о национальном составе Центрального исполнительного комитета третьего созыва, Троцкий и Каменев попали в список тех, кто не заполнил соответствующую анкету, но чья национальность и так «общеизвестна». Национальность Емельяна Ярославского (Губельмана) и Юрия Ларина (Лурье) не была общеизвестна; оба были официальными советскими борцами с антисемитизмом, и оба говорили о евреях в третьем лице.

 Но, разумеется, самой деликатной «национальностью» была национальность Ленина. В 1924 году сестра Ленина Анна Ильинична узнала, что их дед с материнской стороны, Александр Дмитриевич Бланк, получил при рождении (в местечке Староконстантинов на Волыни) имя Сруль (Израиль) и что отца его звали Мошко Ицкович Бланк. Когда Каменев услышал об этом, он сказал: «Я всегда так думал», — на что Бухарин будто бы ответил: «Что вы думаете, неважно. А вот что будем делать?» А сделали они — то есть партия в лице Института Ленина — вот что: признали открытие Ульяновых «неудобным для разглашения» и постановили «вообще держать этот факт в секрете». В 1932-м и затем снова в 1934 году Анна Ильинична просила Сталина пересмотреть это решение, утверждая, что ее находка является важным научным подтверждением «данных об исключительных способностях семитического племени» и о «чрезвычайно благотворном влиянии» еврейской крови «при смешанных браках на потомство», а также мощным оружием в борьбе с антисемитизмом, «вследствие того авторитета и той любви, которой Ильич пользуется в массах». Еврейство Ленина, настаивала она, является наилучшим доказательством справедливости его мнения о том, что еврейской нации присуща особая «"цепкость" в борьбе» и высоко революционный дух. «Вообще же, — писала она в заключение, — я не знаю, какие могут быть у нас, коммунистов, мотивы для замолчания этого факта. Логически это из признания полного равноправия национальностей не вытекает». В ответ Сталин распорядился «молчать... абсолютно». Анна Ильинична подчинилась. Враги советской власти не получили дополнительного антисемитского оружия.

 Другой способ решения проблемы непропорционального представительства евреев в высших эшелонах советского общества заключался в том, чтобы переместить некоторых из них в нижние эшелоны — или, вернее, превратить евреев в «нормальную» национальность, приделав меркурианскую голову к аполлонийскому телу. В 1920-х и начале 1930-х годов советская национальная политика состояла в активном поощрении этнического многообразия, этнической автономии и этнотерриториальной консолидации. Согласно партийной ортодоксии (сформулированной Лениным и Сталиным еще перед революцией), тяжелое наследие царской «тюрьмы народов» можно было преодолеть лишь с помощью чуткости, такта и этнической «коренизации». Угнетавшиеся прежде народы так трепетно относятся к своим национальным особенностям, потому что их прежде угнетали. Конец угнетения и безусловное поощрение национальных особенностей неизбежно приведут к исчезновению недоверия между национальностями и — как следствие этого — к исчезновению трепетного отношения к национальными особенностями. Как писал Сталин в 1913 году, «меньшинство недовольно... отсутствием права родного языка. Дайте ему пользоваться родным языком — и недовольство пройдет само собой». Результатом исчезновения национального недоверия будет демистификация национальности и окончательное слияние всех этнических групп при коммунизме. Национальность, как известно любому марксисту, — это фасад, за которым скрывается реальность классовой борьбы. Большевистское поощрение этнического многообразия было как вежливость: ничто (как полагали большевики) не ценилось так дорого и не стоило так дешево. Поощряя «национальные формы», партия усиливала «социалистическое содержание». Многообразие было кратчайшим путем к единству. Лучшим памятником этой диалектики стала первая в мировой истории этно-территориальная федерация: Союз Советских Социалистических Республик.