Эра Меркурия. Евреи в современном мире - Юрий Слёзкин

 В Советском Союзе и в Соединенных Штатах дети еврейских иммигрантов пошли в школы примерно в одно и то же время — и с примерно одинаковым блеском и энтузиазмом. В обеих странах многократное расширение системы образования совпало по времени с притоком евреев и помогло им адаптироваться и преуспеть. И в обеих странах возник — в той или иной форме — «еврейский вопрос» чрезмерного успеха. В Советском Союзе государство отреагировало увеличением набора в учебные заведения и целенаправленным «выдвижением» детей «рабочих и крестьян» и «коренных национальностей». Как сказал," оправдываясь, Ларин, «мы не можем, как царское правительство, издать закон, чтобы из еврейского населения, скажем из рабочего населения, брать на рабфаки меньший процент, чем из русского рабочего населения, как это полагается по количеству рабочих. Или чтоб из еврейских интеллигентов и ремесленников брать меньший процент в вузы по отношению их численности, чем русских». В Соединенных Штатах лучшие университеты тоже не могли вести себя как царское правительство, но они могли использовать — и использовали — косвенные методы борьбы с «еврейским нашествием», в том числе региональные квоты и иерархию «моральных качеств».

 Самое замечательное в довоенной истории еврейских студентов в Советском Союзе и в Соединенных Штатах состояло в том, что, в то время как советские вузы выращивали коммунистов, американские тоже выращивали коммунистов. Как пишет Томас Кесснер, поколение иммигрантов старалось дать своим детям уверенность в будущем, а для этого, по его понятиям, требовалось американское образование. При этом иммигранты отторгали своих детей от своей собственной культуры, создавая огромную пропасть между поколениями, что приводило к ожесточенным конфликтам, часто не оставлявшим никаких надежд на примирение. В то время как прочие группы населения прививали своим детям традиционные ценности, выходцы из Восточной Европы не передавали детям нравственных норм своего прошлого. Вместо этого они передавали детей Америке.

 Иными словами, Америка воспроизводила знакомую европейскую схему. За выходом евреев из гетто и достижением ими экономического успеха следовал еврейский бунт против еврейства как «химерической национальности» капитализма. В пропорциональном отношении евреи были гораздо большими марксистами, чем мировой пролетариат, потому что они были гораздо больше похожи на Маркса. К Америке это относится вдвойне, потому что Америка была землей обетованной для homines rationalistici artificiales, страной химерической национальности без культа Гете—Шиллера и без мессианской интеллигенции, которые могли бы заменить утраченное еврейство. Одна из стратегий состояла в том, чтобы сохранить еврейство, восстановить его, если оно было утрачено, или реформировать его при помощи специфически американской процедуры, которую Бромберг назвал «протестанизацией иудаизма». Другая — в том, чтобы создать собственную мессианскую интеллигенцию, «Движение». Большинство «нью-йоркских интеллектуалов» 1930-х годов были детьми еврейских иммигрантов из России. Они не были современными интеллектуалами, занятыми в «производстве культуры», — они были заокеанским филиалом русской интеллигенции, истинно верующими в храме вечной юности, жрецами пролетарской политики — обитателями «островков свободы» в империи зла, которая, по словам одного выпускника Городского колледжа, «оказалась так же глуха к марксистскому анализу, как другие земли, в другие времена, были глухи к громоподобным проповедям Исайи».

 Американские островки свободы — как и русские — не были необитаемыми. По словам Дэвида А. Холдинге -ра, новая космополитическая интеллигенция Соединенных Штатов «сформировалась посредством слияния двух восстаний против провинциальности — одного в среде коренных "белых протестантов англосаксонского происхождения", не желавших мириться с ограничениями "пуританства", другого в среде сыновей иммигрантов, не желавших мириться с ограничениями еврейской замкнутости, особенно восточноевропейского образца». Как это виделось (сквозь призму Мэтью Арнольда) Джозефу Фриману, бежавшему из черты оседлости в коммунистическое движение с пересадкой в Колумбийском университете, обе группы одновременно двигались «от Моисея и Иисуса к Венере и Аполлону, от общего "иудео-христианского аскетизма" к эллинистическому "прибежищу душ, восставших против пуританского рабства"». Подобно кружку Абрахама Кахана в Вильне («Никакого различия между евреем и христианином! Дух истинного равенства и братства!»), прибежище Фримана было новой семьей без отцов, в которой «нордические американцы» могли породниться с евреями и неграми, и которая «представляла идеальное общество, к которому мы все стремились — общество, в котором не существовало никаких расовых барьеров». Они — во всяком случае, евреи среди них — унаследовали всю полноту истории человечества, с тем чтобы преступить ее пределы.

 Ко времени окончания университета мы уже не были, в культурном отношении, евреями. Мы были людьми Запада, введенными, как составная ее часть, в культуру, сплавившую ценности Иерусалима, Египта, Греции и Древнего Рима с католической культурой Средних веков, гуманистической культурой Возрождения, идеалами равенства Французской революции и научными концепциями девятнадцатого века. К этому сплаву мы добавили социализм, представлявшийся нам вершиной всего великого, что есть в западной культуре.

 Они были, подобно виленским друзьям матери Мандельштама, единым «поколением», шедшим за «светлыми личностями» к «самосожженью» (не своему собственному, как оказалось впоследствии, если не считать тех немногих, кто стал тайными агентами Надежды Улановской). Они были братской армией пророков. Они были «Движением».

 По воспоминаниям Исаака Розенфельда о жизни в Чикагском университете в 1930-е годы: 

 Политические интересы окрашивали все аспекты студенческой жизни. Главный фронт пролегал между сталинистами (преобладавшими в Союзе американских студентов) и троцкистами (действовавшими через местное отделение Молодежной социалистической лиги). Две эти марксистские группы вместе с их сочувствующими и единомышленниками говорили друг о друге с ожесточением, но никогда друг с другом не разговаривали, избегая любых контактов, если не считать враждебных выкриков — а иногда и толчков — на чужих митингах. Политика была повсюду: мы ее, так сказать, ели и пили... Любовные связи, браки, разводы, не говоря уже о дружбе, иногда только на политике и основывались... Политика была формой и содержанием... метафорой всего сущего.

 Метафорой всего сущего была не всякая политика. Метафорой всего сущего была советская политика, или социалистическая антисоветская политика, или, точнее, профетическая политика в тени Советского Союза. Дети Бейлки сходились с детьми Годл в том, что История (как будущее, не как прошлое) вершится в Москве. СССР мог идти прямым путем к совершенству, а мог свернуть куда-то не туда; так или иначе, СССР был страной, где давались ответы на проклятые вопросы и велись последние и решительные бои. Большинство тайных агентов, завербованных Улановскими в Америке, были русскими евреями или их детьми, и нет сомнения, что одной из причин культа Троцкого в Америке было то, что он был и евреем и русским: совершенным меркурианским аполло-нийцем, грозным воином с очками на носу (он был в этом смысле Израилем 1930-х годов или, вернее, Израилю предстояло стать Троцким следующего поколения американских евреев). По словам Ирвинга Хау, ни одна крупная фигура XX столетия «не соединила в себе так полно и с такой силой, как Троцкий, роли исторического деятеля и историка, политического вождя и теоретика, харизматического оратора и кабинетного критика. Троцкий творил историю и одновременно постигал ее законы. Он был героем-воином, посвятившим всю свою жизнь действию, и интеллигентом-подвижником, верившим в силу и чистоту слова».

 Некоторые из американских еврейских бунтарей 1930-х годов были детьми русских еврейских бунтарей — тех самых, которые часами сидели в нью-йоркской публичной библиотеке, перелистывая «канонические и апокрифические писания пророков старого революционного подполья». Для них социализм начинался дома — как бесконечно долгий пятничный вечер, «когда мы все, сидя за самоваром перед хрустальной вазой, нагруженной орехами и фруктами, хором поем Tsuzamen, tsuzamen, ale tsuzamen!!», или как жаркие споры теток и матерей о диктатуре пролетариата и предательстве ревизионистов. Когда Дэниел Белл перешел из иудаизма в Молодежную социалистическую лигу, его семью больше всего беспокоило, к правильной ли секте он присоединился.

 Но большинство американских еврейских родителей 1920-х и 1930-х годов не были бунтарями, а потому большинство американских еврейских бунтарей отвергли своих родителей заодно с холодным миром, в который те их отправили. Как и в Европе за пределами Советского Союза, еврейские родители и капитализм по очереди представляли друг друга («общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства»). Значительная часть ранней еврейской литературы в Америке посвящена еврейским юношам, сомневающимся в своей законнорожденности, и еврейским предпринимателям, продающим душу дьяволу. Молодой человек «из подполья» в «Дороге из дома» (Passage from Home) Исаака Розенфельда ненавидит отца и предпочел бы иметь другого; «подвальный» юноша в «Назови это сном» (Call It Sleep) Генри Рота ненавидим отцом, который предпочел бы иметь другого сына (своего собственного). И Давид Левинский Абрахама Кахана, и Сэмми Глик Бадда Шульберга теряют отцов, теряют самих себя и не производят на свет детей, карабкаясь наверх в поисках богатства и положения в обществе.