Маша и Гром - Виктория Богачева

и в воспоминаниях. А теперь еще и в реальности — менты начали копать старое, архивное дело.

Да, я всадила этому козлу пулю прямо в сердце — иронично, что он сам научил стрелять меня в тире. Тогда он забавлялся. Когда же я направила на него пистолет и щелкнула предохранителем, Бражнику было уже не до веселья. Никогда не забуду его шокированное, растерянное лицо и изумленный взгляд. Воспоминание об этом будет утешать меня до конца жизни. Хоть что-то.

И как я могу рассказать обо всем Громову? Как признаться в убийстве Бражника, не объяснив свои мотивы? Но я не хочу признаваться в своей слабости и глупости, я до сих пор стыжусь, что позволила такому с собой случиться...

И как же больно и страшно снова сближаться с кем-то, начинать кому-то доверять, зная, каким кошмаром в итоге может обернуться сказка. Я ничего не могла с собой поделать. Это чувство было сильнее меня.

***

Утром я сидела в комнате до последнего, боясь, что Громов может зайти на кухню. Я не хотела с ним встречаться. Наверное, я бы не выбралась наружу до самого вечера, если бы ближе к обеду мама не обмолвилась, что «Кирилл Олегович уехал по делам». Только тогда я решилась вылезти из своего укрытия.

Я понимала, что долго так продолжаться не может. Особенно пока я жила у него в доме. И мне некуда было уехать. По крайней мере, здесь я чувствовала себя в безопасности — вот такое преображение случилось со мной за прошедший месяц. Я помню, какое испытывала отвращение, когда переступила порог дома в первый раз. Теперь же мне здесь нравилось. Очень.

Но я не смогу избегать его вечно, и это просто глупо, в конце концов. Может, я все себе вообразила, и Громову вообще все равно, сбежала я вчера или нет. Он переступил через эту ситуацию и пошел дальше. Может, проститутку себе заказал...

Но внутренний голос нашептывал мне, что я напрасно пытаюсь себя обмануть. Громову не было все равно. Я не была такой уж дурой, чтобы этого не понять. Наверное, это делало ситуацию еще хуже.

Под самый вечер, когда я снова засела в комнате, не собираясь никуда выходить, раздался настойчивый, громкий стук в дверь. Сердце ухнуло в пятки, ведь я догадывалась, кто мог стоять в коридоре и барабанить по дереву с такой силой. Я проигнорировала его раз и другой, а потом прозвучал голос, приглушенный разделявшей нас перегородкой.

— Я ведь и сломать могу, — сказал Громов по ту сторону двери, и я нехотя выползла из кресла, в которой и провела большую часть дня, кутаясь в одеяло.

Я повернула ключ в замке и потянула на себя ручку. Будто нарочно, Громов стоял, прислонившись к дальней стене. Скрестив на груди руки, он разглядывал меня насмешливым взглядом. Но я заметила в его глазах кое-что еще помимо привычного злого веселья. Я увидела в них усталость. И — сложно в это поверить — тревогу.

Он и сегодня не изменил привычному темному свитеру, рукава которого закатал по локоть. И вот я смотрела на вены, проступившие на его запястьях и предплечьях, и сама начинала волноваться. Не просто же так он был напряжен.

***

И хорошо, что он меня схватил, потому что я пошатнулась, услышав такие новости. Перед глазами заплясали белые пятна, во рту стало ужасно сухо, и я облизала губы.

— Ты шутишь, да? — взмолилась я отчаянно. — Скажи, что просто берешь меня на понт?

— Да ты совсем сдурела! — рявкнул он и потряс меня, схватив уже за оба локтя. — Мне, б***ь, делать больше нехер, чем такой херней заниматься!

Этому крику я поверила с первого раза, сразу и безоговорочно. Я хотела закрыть ладонями лицо, но он не позволил, не отпустив мои руки. Держал он меня крепко — не вывернуться.

— Мне адвокат позвонил, уже когда к дому подъезжали, — чуть спокойнее произнес он.

Странно. В убийстве вроде обвиняют меня, а нервничает он. Я же погрузилась в странное оцепенение. Даже голос Громова долетал до ушей словно сквозь толстый слой ваты: приглушенно и глухо.

— Он уже едет сюда, тебя менты на завтра повесткой в ментовку вызывают, — он склонился надо мной, пытаясь заглянуть в глаза. — Эй, я с тобой говорю, ты меня вообще слышишь?

— Да, — я кое-как разлепила сухие губы. — Пить хочу.

— Б***ь, — заключил он и потащил меня из комнаты прочь. — Пошли уже, горе.

Мы минули кухню, из которой доносились голоса мамы и кухарки: судя по запахам, они готовили ужин. По коридору Громов вывел меня из непарадной части дома, и мы вошли в шикарную гостиную, где когда-то я подавала тарелки на стол. Он протащил меня вверх по лестнице и остановился только перед дверью в кабинет. Распахнув ее, он довольно грубо впихнул меня внутрь, и я услышала за спиной тихий щелчок замка.

Я медленно доковыляла до кресла и практически упала в него, потому что ноги не особо слушались. Склонив голову над коленями, я зарылась ладонями в волосы на висках и замерла, неотрывно смотря в одну точку. Громов позади меня ходил по кабинету, хлопал дверцами шкафов, что-то доставал, наливал. Наконец, он подошел к креслу, в котором я сидела, и поставил передо мной стакан с прозрачной жидкостью.

Я взяла его в руку и принюхалась: простая вода. Я думала, он налил мне водки, чтобы успокоилась.

Словно прочтя мои мысли, он хмыкнул и провел ладонью по коротким волосам.

— Свое ты уже отбухала, — прозвучало грубовато, но я не обиделась.

Встав напротив меня, Громов привалился боком к дивану и достал сигареты из заднего кармана. Закурив, он небрежно бросил пачку на стеклянный столик, и она проехалась по гладкой поверхности прямо ко мне, остановившись рядом со стаканом. Он запрокинул голову и выдохнул дым, а потом посмотрел на меня.

Встретившись с ним взглядом, я поежилась. Наверное, именно так он смотрел на свою братву.

— Рассказывай, — велел он.

Я сглотнула. Я чувствовала себя эквилибристом, который шагал под куполом цирка по тонкому канату. Одно неверное движение — и ты сорвешься в пропасть. И ты упадешь, и разобьешься, и умрешь. Прямо как я.

Громов гипнотизировал меня тяжелым, давящим взглядом, под которым мне становилось все неуютнее с каждой секундой. Я пыталась сосредоточиться и пораскинуть мозгами, но не могла. Мысли путались, перескакивали с одного на другое, и