Солнце в кармане - Вячеслав Перекальский

Рассказала, как умирала застуженная по недогляду в новом, наскоро сооруженном на новом месте доме сестрёнка её. Как она мучилась и всё поминала, что стащила у соседей мешочек колотого сахару перед самым их отъездом, уже дочиста разоренных и обобранных. Она думала — для всей семьи брала, а после испугалась родительского гнева, мешочек спрятала. Пыталась как-то сама чуть лизнуть, но сахарный вкус вдруг отдал такой мерзко прельстивой иссушающей приторностью, что её стошнило.

Она всё спрашивала, — не наказал ли её Боженька? И совала Марусе этот заклятый сахарный мешочек. Маруся ничего не сказала отцу с маменькой, а как умерла сестренка, высыпала тот сахар в прорубь. А на следующий день пошел брательник на реку рыбки с голодухи половить и скоро вернулся, изумленно протягивая вязанку нагулянных окуней. И кормила всю ту голодную первую на новом месте зиму их семью та прорубь, сахарная. И где тут наказанье и где прощенье?

Выжила их разделенная уже на три, меж дядьями и отцом, стараньями власти, семья. Зажили по малу — ни хуже прежнего. Даже при совхозном строе. Но пришла война, забрали братьев на фронт. А к ним подселили ссыльных — немцев из Поволжья.

Были они поначалу всем испуганные, осиротелые, хоть и всей семьей были. Не людимые. Старшие по-русски разговаривали очень плохо, почти ни как. Не нужно им было этого в своей самостийной республике немцев Поволжья.

И вот однажды, как обустроились, отец Эммы увидел, а скорей услышал, как её батя Тимофей Емельянович зачал колоть дрова на задах. Вышел к нему с своим топором на подмогу и молча пристроился рядом. Так оно и повелось поначалу — что затеет отец Маруси, то тут же берется делать отец маленькой тогда еще матери Эммы. И всё — молча. Так же, поначалу, они столоваться норовили отдельно — в тесной, выделенной им спаленке. Но отец как-то перехватил жену немца с кастрюлькой горячей похлебки идущей от плиты в комнатенку и мягко, но силком усадил её за стол. Кивнул Марусе что б и сама на стол собирала. Что есть — сало, черемшу солёную, бруснику, грибков. А немке словами и руками объяснил что б всех своих вела за общий длинный стол.

За столом как все уселись, старшего немца Тимофей Емельянович усадил по правую руку. Хозяин дома сказал: "Помолимся". И вслух, внятно, но негромко произнес трапезную молитву. Встал, перекрестился на образа, а сев, кивнул немцу. Тот понял, и произнес свою молитву. А закончив немецкую молитву, встал и перекрестился на русские образа.

Так и повелось. Позже, молитвы, правда, вслух говорить перестали. Каждый нашептывал одновременно свое. Но поднимались уже все вместе и клали вместе крестные знамения в один угол. Одним иконам. Позже Мария узнала, что у баптистов кланяться божьим изображениям перед обедом, да и вообще, не приято. Но лихолетья меняют земные правила. Старший немец, как-то сказал сидя на лавочке уже около своего дома, Марусе. Это было спустя месяцы после смерти отца, далеко после войны:

— Образа, иконы — суть идолопоклонничество. Но когда твой отец первый раз усадил всех нас вместе за стол, и мы обратились совместно к Богу с молитвой, я не уподобился обезьяне, подражая твоему отцу, крестясь в красный угол. Это меня теплой волной от пола подняло и повернуло в сторону написанных краской лиц. Но крестился я уже сам. Я понял: Бог заглянул к нам, в этот бревенчатый дом на краю мира и не оставит нас больше.

И про твоего отца я могу сказать — он не раб Божий. Такие люди никогда, ни у кого не были и не будут рабами. Более лучшего друга я и не мог ждать от Бога. Теперь он потребовался Ему.

Да-а, наверно не простые времена наступают, если даже на небесах нужда настала в нашей помощи. А мне что здесь делать? Нет, если я не хуже твоего батюшки, то и мне скоро помирать.

Скоро старый немец догнал старовера. Умер правильно, никого не мучая, ни кому не досаждая. Как по приказу. Ушел, как мобилизованный.

Пообедал. Почему-то после обеда поцеловал домашних. Лег, как бы передохнуть. Закрыл глаза и умер.

…………………

А до того была Война.

Бабушка Маруся говорила о войне как о каком-то месте, живом месте, но не страшном. Как о полном движения крае, но печальном притом. И было то место, может за тем леском, а может по той дорожке грунтовой на право, огибая поле ржи, за лысой горкой. Рассказала, как пришли в конце войны три похоронки, как она плакала над братьями, а над Николаем, мужем своим не убивалась. Просто онемела и больше месяца ходила безгласая. Она ведь задолго до пришествия официальной бумажки почувствовала, увидела, когда и как его убили.

Три похоронки. И ни капли ненависти на немцев. Верно, воевали они не с немцами, а со съедающим личины и души вселенским Злом.

Ваня слушал неторопливый рассказ бабушки Маруси и вспоминал её образ, то во сне, а то и видением, средь бела дня являвшийся ему. И такой же добрый взгляд её глаз, только её правильное, красивое лицо было молодым, без нынешних морщин.

Он был на Родине. Он чувствовал это. Ну, а как же Германия? Он парадоксально чувствовал, что и она, тоже его Родина! Сегодня он уехал, сегодня он не там, а она — все равно — в нем.

…А можно ли ни куда и не уезжать, но от земли своей отказаться? Проклясть её и жить на ней будто, на земле чужой по чужим законам? Жить чуждыми ей поступками и плодами чуждыми захламлять? Жить как Не Здесь, а на словах класться в верности и любви к земле этой.

А можно только раз вздохнуть здешнего воздуха, и родившись здесь быть увезенным, но там, на чужбине жить по законам родной земли во благо её и вопреки всему.

Сказала, проговорила бабушка Маруся, а Ване подумалось: "Вопреки всем! Даже не осознавая того…. Но, всё же — где земля его, чей дух в нем? Германия? Россия?"

Земля, вместе с воздухом просторов и соком почвы дает свой Закон. И если Дух Земли — микрочастицами пыли меж молекул кислорода. То Закон Земли — в сопряжении и соразмерности этих частиц со всем сущим в мире, малым и большим. И поймешь ты его без зубрежки. Лишь только воздух родины пронзит утренний свет.

…А может и ничего такого не говорила бабушка, — о земле, о воздухе, о людях с виду здоровых и радостных, но приносящих гнилые плоды? Ваня уснул, держа руку бабушке Маруси. Он не помнил, как она отвела и уложила его на кровать.

……………………

Проснувшись, Ваня увидел рядом на лавке стеклянную двухлитровую банку молока, прикрытую полотенцем. Выхлебал ее все присев на кровати и почувствовал, что нет в нем ожидаемых послесвадебных болезней.

Вышел во двор, накинув на голый торс заботливо положенную рядом на лавку волчью доху. Как потом сказала бабушка, волка того из которого доха пошита, пристрелил еще отец в первую их ссыльную зиму.